Двадцатая рапсодия Листа - Даниэль Клугер

– Медведь, милостивые государи, животное очень хитрое и сильное, – говорил он, не прерывая при этом процесс поглощения солонины, – в самом малом из них не менее трехсот фунтов веса. И подстрелить такого трудно – не всякая рана смертельна. Вот ежели повезет, да вы прямо в лоб угодите, да еще с близкого расстояния, – ну тогда, конечно, косолапому конец. Однако же не дай вам Бог метить в грудь. Помереть-то он помрет, но до того успеет вас так заломать, что и по вам после охоты отходную читать будут. Хорошо целить в шею. Тут вы его наповал кладете. А главное – не робеть. И не торопиться. Лучший помощник с медведем – лайка матерая, вроде моей Альмы. Она медведя поднимает так, что любо-дорого посмотреть.

Признаться, я слушал разглагольствования моего приятеля вполуха: ничего нового он мне не рассказал, да и стрелять на завтрашней охоте я, признаться, не был расположен – разве если возникнет крайняя необходимость. А вот Владимир внимал Петракову со всей старательностью, щурил свои чуть раскосые глаза и то и дело задавал весьма дельные вопросы, отчего Петраков к молодому гостю вполне склонился и вскорости с одним только Владимиром и беседовал, поскольку я рассеянно глядел по сторонам и помалкивал, а господин Феофанов, покончив с ужином, вновь углубился в свою любимую «Охотничью газету».

Исчерпав запас охотничьих премудростей, Петраков удовлетворенно откинулся в кресле и замолчал, воздавая должное любимому своему напитку – мадере. Возникла небольшая пауза. Владимир, в течение всего ужина не притронувшийся ни к вину, ни к настойкам, красовавшимся на столе, отложил в сторону салфетку, поднялся со своего места и подошел к небольшому книжному шкафу, стоявшему у окна. Книг у нашего хозяина было совсем немного, не числился Артемий Васильевич в великих книгочеях, хотя и любил в разговоре ввернуть умную фразу или цитату. Переплетенные тома стояли на полках просторно, вперемешку с раскрашенными фарфоровыми статуэтками, изображавшими все больше охотничьих собак и диких зверей.

– Позвольте полюбопытствовать? – вежливо спросил молодой человек.

Петраков сделал широкий жест рукой, в которой держал бокал. Вина он за ужином выпил изрядно, переложив мадеру тремя, если не больше рюмками смородиновой настойки, так что сейчас казался слегка осоловевшим. Владимир, открыв дверь шкафа, неторопливо водил пальцем по корешкам книг, стоявших на полке, и вполголоса читал названия:

– Анна Радклиф, «Удольфские тайны»… Граф Салиас…

Вдруг палец его задержался, а затем студент наш вытащил из шкафа большой кипсек в красном сафьяновом переплете. Правильнее сказать, это я сначала подумал, что то был кипсек, на самом деле Ульянов держал в руках нотный альбом.

– Ого, да вы музыкой интересуетесь? – Владимир удивленно посмотрел на Артемия Васильевича. – Любите Листа?

Петраков нахмурился, бокал в его руке замер.

– А почему бы мне и не интересоваться музыкой? – вызывающе спросил он. – Я, знаете ли, в свое время неплохо музицировал, пока вот, – Артемий Васильевич потряс левой рукой, – пока руку себе не повредил, да-с. И, представьте, весьма любил сочинения Франца Листа, весьма! Даже заказал переписчику в Казани, а после переплет сделал. Потому и храню сей томик нотный. Как память. – Он промурлыкал несколько тактов какой-то мелодии, в которой я ничего не понял.

– Да-да. – Владимир широко улыбнулся. – Венгерские рапсодии Листа – чудесная музыка. – Он перелистал ноты, разочарованно сказал: – А вот тут как будто листы вырваны, в конце…

– Водой подпорчены были, – проворчал Артемий Васильевич, отворачиваясь. – Пришлось, к сожалению, вырвать.

– И правда, к сожалению, – сочувственно сказал Владимир. – Тут, видимо, последняя рапсодия записана была.

– Именно что последняя, – подхватил Петраков. – Именно. Листы вода испортила, сырость. Пришлось вырвать, – повторил он.

Владимир перелистал ноты еще раз.

– Тут девятнадцать рапсодий, – сообщил он. – А двадцатой нет. Жаль. Я ее более других люблю. А вы?

– Затрудняюсь сказать, – буркнул наш хозяин. – По мне, все двадцать хороши.

– Не могу с вами согласиться, – упрямо произнес Владимир. – Конечно, о вкусах не спорят, но двадцатая – это нечто совершенно особенное, да-с. Das ist etwas ganz Besonderes, [10] уверяю вас… О, да здесь еще что-то есть! – воскликнул он и извлек из альбома листок плотной бумаги, сложенный вчетверо. – Это ваше, Артемий Васильевич?

Петраков пожал плечами.

– Нет, не мое. Представления не имею, что это такое.

Владимир развернул листок.

– Тут какие-то кроки. Чертеж местности. Похоже на наши края. Вот река, вроде бы Ушня. Это явно лес. Здесь поля. Деревни тоже отмечены, но латинскими буквами. Ка, Бэ, Пэ, Эс… К чему бы все это?

Феофанов оторвался от чтения газеты и уставился на листок в руках Владимира.

– Николай Афанасьевич, – обратился ко мне Владимир, – вы же, как бывший артиллерист, с топографией знакомы?

– Знаком, – подтвердил я.

– Может быть, разберетесь, что это такое?

– Разберусь, если, конечно, Артемий Васильевич позволит.

Я посмотрел на Петракова. Тот даже взвился.

– Да разбирайтесь вы в чем хотите! – нервно сказал он. – Я же объяснил: альбом мой, а листок не мой, как он туда попал – не знаю.

Владимир поставил томик на место, чем, как мне показалось, сделал большое одолжение Артемию Васильевичу, во время этого короткого разговора, к удивлению моему, изрядно вспотевшему, а листок, аккуратно сложив, понес в сени.

– Господин Ульянов, вы нас покидаете? – подал голос Феофанов.

– Нет, что вы, – ответил Владимир, – просто решил положить этот чертеж в карман шубы Николая Афанасьевича. Чтобы он не забыл. Да и по нужде, извините, хотел отлучиться.

Феофанов некоторое время очень пристально смотрел то на меня, то на Петракова, не забывая, впрочем, понемногу отпивать из бокала.

Вскоре Владимир вернулся и снова подошел к шкафу. И опять последовали вопросы о книгах, в нем содержавшихся.

От обильного обеда и не менее обильного возлияния я соображал с некоторым опозданием и потому не сразу догадался, что Артемий Васильевич попал в какую-то ловушку, искусно подстроенную нашим студентом. Когда же догадка эта меня осенила, я почувствовал себя не лучше самого нашего хозяина. Более всего мне хотелось, чтобы разговор немедленно прекратился и чтобы мы оставили этот дом как можно скорее. Владимир же держал себя так, словно его вопросы были вполне случайны и ни к чему серьезному не вели, а задавались просто так, для поддержания вежливой, ни к чему не обязывавшей беседы. Лишний раз просмотрев книжные корешки, он отошел от шкафа и вернулся к столу.

Феофанов еще какое-то время делал вид, что его интересует газета, но в конце концов отложил ее в сторону.

– Так что же, – спросил он вдруг, обращаясь к Владимиру, – известно ли что новое о телах, найденных в реке?

– Да, конечно, – ответил наш студент с большею даже охотой, чем я ожидал. – Нашему уряднику удалось установить личность второго покойника. Представьте, тоже иностранец, некто Роберт Зайдлер. А на днях, я слышал, этим делом займется уже губернская жандармерия.

– Ишь ты ка-ак… – протянул Петр Николаевич. – Ну, уж эти-то промашки не дадут, не полиция, чай. И вот ведь что интересно, – добавил он после некоторого размышления. – Господа эти, покойники… то есть, господин и барышня… они ведь из Австрии тут у нас объявились? А может, не случайно все это? Австрийцы ведь немало России вредят, в прошлом году в Болгарии посадили на княжение Фердинанда Саксен-Кобургского. Вот тут, – Феофанов постучал пальцем по отложенной газете, – даже тут, в охотничьем издании, можно прочитать, господа, что отношения наши с Австрией и Германией из-за ситуации на Балканах весьма ухудшились. Ведь союз трех императоров прошлым летом не был возобновлен как раз из-за австрийских интриг!

Владимир посмотрел на Феофанова с любопытством, будто впервые увидел.

– То есть вы, господин Феофанов, полагаете погибших австрийскими шпионами? – спросил он, удивленно подняв брови. – И что же эти шпионы делали в наших кокушкино-бутырских краях? И потом: ежели считать их шпионами, то, выходит, противниками их должны были быть именно жандармы, пекущиеся об охране российских границ и интересов. Вы полагаете, что этих австрийцев наши русские жандармы убили?

При этих словах Феофанов так и подпрыгнул в кресле.

– Бог с вами! – воскликнул он, бледнея. – Что это вы несете, господин Ульянов! Никогда я такого не говорил! Я сказал… – Под ироничным взглядом нашего студента Петр Николаевич смешался, но все-таки закончил фразу: – Я сказал, что эту несчастную Луизу Вайсциммер вполне мог убить какой-нибудь каторжник. Да я и Николаю Афанасьевичу давеча то же самое излагал. – Он повернулся ко мне всем телом, а выражение его лица было таким молящим, словно я вдруг оказался последней его надеждой уберечься от обвинений в крамоле. – Вот, к примеру, ехал я прошлым летом в Починок из Шигалеева – так, представьте, два оборванца меня едва не порешили! Лошадь ранили. Хорошо, что не тяжко, а то ведь и пристрелить ее пришлось бы. Да я…