Помпеи - Мария Сергеенко

Авторы таких надписей должны были чувствовать себя среди товарищей-гладиаторов сиротливо и одиноко. Им было душно в этом тяжелом воздухе жестоких профессиональных интересов, грубой шутливости и невзыскательных романов; и если эти люди знали лучшее прошлое и злая память воскрешала перед ними «былой блеск их судьбы, занятия наукой, родной дом, семью и друзей — все, что не суждено им было больше увидеть», то именно в этих душах, слишком утонченных для гладиаторской школы, постепенно нарастало и зрело то неистовое отчаяние, которое видело и находило выход и утешение в одной смерти. Крайности сходятся: гладиаторская жизнь была невыносима и для диких и грубых варваров-военнопленных, привыкших к ничем не ограниченной свободе. Именно эти люди изобретали самые неожиданные и страшные способы самоубийства. Сенека оставил рассказ о двух таких потрясающих случаях: гладиатор, с которого не спускали глаз, покончил с собой в уборной — единственном месте, где он оставался один; оружия при нем, разумеется, не было; он удушил себя, засунув в горло губку, надетую на палочку и употреблявшуюся для самых грязных надобностей; другого везли в амфитеатр в сопровождении стражи; он притворился спящим, голова его опускалась все ниже и ниже, наконец, он просунул ее в колесо между спицами (колеса были высокие, значительно поднимавшиеся над кузовом) и сломал себе шейные позвонки. Бывали случаи, что люди, попавшие в гладиаторскую школу, умирали, передушив руками один другого.

Чрезвычайно любопытна надпись — только одно имя философа Сенеки, выписанное красиво, хотя и с пропуском букв (пропуск, впрочем, дополнен). Сенека был единственным человеком в римском обществе, который возмущался гладиаторскими играми: «Человек священен для человека, — пишет он, — а его убивают на забаву и потеху». Как далеки мы от золотого века, когда «жалели бессловесную тварь. Теперь человек убивает человека не из гнева или страха, а просто, чтобы посмотреть, как он умирает». Жестокость толпы, которой «бросают людей как бросают их львам и медведям», вызывала в нем горячее негодование. Он предлагал бороться с этим «застарелым злом» и «развращенностью нравов» с помощью правительственных декретов, подкреплять которые должны убеждения и советы, сами по себе бессильные. Человеку, написавшему имя философа, эти взгляды его, видимо, были известны. О чем думал он, выводя полностью на стенах гладиаторской квартиры: «Луций Анней Сенека»? Обращался ли к далекому, никогда не встреченному им другу, не подозревавшему даже о существовании писавшего? Искал ли утешения в сознании, что есть на свете душа, сочувствующая и жалеющая? Одно голое имя не позволяет ничего утверждать, давая только простор для догадок.

Глава X

ДЕРЕВЕНСКИЕ УСАДЬБЫ

Усадьба под Боскореале В полутора километрах к северу от Помпей, у самых склонов Везувия, откуда открывается широкий вид на весь Неаполитанский залив, возле маленького нового городка Боскореале лежала деревенская усадьба, которую раскопали в 1895 г. Находку эту можно считать одной из самых счастливых: среди ряда сельских усадьб, открытых в окрестностях Помпей и Стабий, нет ни одной, которая сохранилась бы так хорошо, как эта. Усадьба под Боскореале не только позволяет проникнуть в ее хозяйственную жизнь, но и дает ключ к пониманию этой жизни в остальных усадьбах. Совокупность полученных сведений позволяет нам представить вполне конкретно, чем было сельское хозяйство Кампании в I в. н. э.

Древний италиец любил деревню; если его удерживали обстоятельства большую часть времени в городе, особенно таком большом, как Рим, то каждую свободную минуту он стремился провести в стороне от его сутолоки и шума, на лоне природы. Гористые окрестности Рима, побережье Лация и Кампании были усеяны дачами и сельскими усадьбами; восклицание Горация: «О деревня, когда же я увижу тебя!» подхватили бы от всего сердца многие, причем не только из его современников. Письма Цицерона и Плиния Младшего достаточно свидетельствуют о горячей любви, которую люди того времени испытывали к своим деревенским уголкам, о покое и уюте, которыми они там наслаждались, о радостной их заботе сделать еще краше, еще лучше эти места, где, по словам Плиния, они пользовались «полнотой телесного и душевного здоровья».

Ошибкой было бы, однако, думать, что италиец-горожанин являлся в деревню только как дачник — отдохнуть и набраться сил. В большинстве случаев он был неплохим, а то и вовсе хорошим сельским хозяином, который о хозяйстве своем никогда не забывал, если даже и делал вид, как это бывало с Плинием Младшим, что оно лежит на нем тяжкой обузой и мешает целиком отдаться занятиям, более высоким, например литературе или философии. Каждая сельская усадьба состояла обязательно из двух половин: «городской», где хозяин отдыхал, занимался, принимал гостей и развлекался, и чисто хозяйственной, «деревенской» — с хлевами, сараями, помещениями, где приготовляли и где хранили вино и оливковое масло (коровье античность употребляла только в лекарствах), с амбарами и кладовыми, кухней и каморками для рабов. Ревнители старинной простоты и строгости, правда, уже в конце республики, находили, что их современники уделяют слишком большое внимание городской половине в ущерб деревенской и что, по замечанию одного цензора, у них в усадьбах «больше подметают, чем пашут». Иначе было в старину, когда «усадьбу хвалили, если там была хорошая кухня для челяди, ясли, возле которых могло поместиться много скота, и погреба для вина и масла, соответствующие величине имения». Хозяин, строивший усадьбу под Боскореале, придерживался, видимо, старинных правил: значительная часть ее отведена под хозяйственные нужды. Он помнил, однако, совет старого Катона: «Если ты хорошо построишься, хорошо поставишь помещение для себя, если житься тебе будет ладно, то ты станешь охотнее и чаще приезжать — поместье от этого станет лучше, промахов в хозяйстве будет меньше и доходу ты получишь больше»; выстроил для себя помещение, небольшое, но удобное и уютное: с баней, маленькой, но оборудованной в миниатюре как самые хорошие бани, с несколькими спальнями, украшенными росписью, и просторной столовой. Никаких затей не было, но небогатый человек со скромными вкусами мог чувствовать себя здесь вполне комфортабельно.

Усадьба под Боскореале (рис. 46) занимает вытянутый прямоугольник площадью 40x25 м. Телега, въехавшая через широкие створчатые ворота, выкрашенные красной краской, оказывалась среди двора (А), окруженного с трех сторон портиком (А'), крыша которого опиралась на невысокие (2,75 м) колонны, соединенные между собой низенькой (ниже 1 м) стенкой. В портик выходили открытые на юг жилые помещения, которыми мы сейчас и займемся, начав с кухни.

Рис. 46.

Кухня в сельской усадьбе имела совсем иное значение, чем в городском помпейском доме: сюда сходились все рабы поесть и отдохнуть после дня тяжелой работы в поле; здесь в долгие зимние вечера и ночи они мастерили разную нехитрую утварь для хозяйства — плели корзины, вили веревки, тесали колья для изгородей и виноградников. Сельская кухня должна быть большой; этому учат и агрономы Рима. Наглядное подтверждение этому мы видим в нашей усадьбе: вместо крохотной каморки, где не повернуться, как это постоянно бывает в Помпеях, перед нами обширное, около 30 кв. м помещение (Б). Посередине большой, очень низкий квадратный очаг (1) (0,8 м каждая сторона) из огнеупорных плит, на котором нашли угли и посуду; напротив в стене маленькая сводчатая ниша (0,55 м ширины; несколько меньше по высоте) — это ларарий, где еще сохранились следы стоявших здесь бронзовых фигурок. Позади очага, если стоять к нему лицом, в правом углу, остатки лестницы (3), ведшей на второй этаж. Напротив нее по диагонали большой свинцовый чан для воды (2). Рядом с кухней хлев (3), длинный и узкий (9x3 м). О такой непосредственной близости этих двух помещений пишет и Витрувий; он, правда, говорит о стойле для волов, тогда как в нашем хлеву, судя по найденным скелетам, помещались лошадь, свиньи и куры. Очаг в кухне был сложен прямо против входа в хлев: к животным шли и тепло и свет; италийские животноводы считали, так же как и современные, что скотине вредно стоять в темноте и холоде.

По другую сторону кухни было помещение (В) с топкой, обогревавшей маленькую баню (Г, Д, Е), предназначавшуюся для хозяина. Баня, как мы это видели в помпейских домах и как это водилось исстари (Витрувий только формулировал старинную практику), находилась рядом с кухней и состояла из обычных трех комнат: раздевальни (Г), откуда можно пройти в уборную (Ж), тепидария (Д) и кальдария (Е) с большой бронзовой ванной на одного человека, украшенной четырьмя львиными головами.

Выйдя из кухни и повернув направо, мы войдем в небольшую кладовую (И), где хранился сельскохозяйственный инвентарь; по стенам, на железных гвоздях висели серпы. Выходя утром на работу из кухни, рабы по дороге разбирали то, что им было нужно, а вечером, возвращаясь, тоже по дороге на кухню, заносили и клали на место взятое; при таком соседстве кладовой и кухни можно было рассчитывать, что все окажется на месте, под руками, и на поиски не придется тратить попусту времени. За кладовой, вдоль по портику следуют две спальни (К) и (Л), где еще сохранились остатки незатейливой росписи. Они разделены узким коридорчиком, который ведет в пекарню (О); в ней мельница (1) и выступающая наружу круглая печь (2) для выпечки хлеба. Шум вращающихся жерновов должен был, конечно, долетать до хозяйского слуха, равно как и все звуки со двора: не показываясь, хозяин желал держать все под контролем. Западный угол занят просторной столовой (Н), где нашли остатки трех пиршественных лож. Комната освещалась двумя большими окнами, выходившими на запад и на север; здесь хозяин хотел быть подальше от любопытных глаз; столовая не выходила прямо в портик, как спальни: ее отделяет небольшая проходная комната (М), где стоял деревянный шкаф с двумя створками, открывавшимися на костяных шарнирах, превосходно сохранившихся. Надо всей этой частью дома, так же как и над передним портиком, шел второй этаж.