«Сивый мерин» - Андрей Мягков

Он вяло хохотнул, приобнял Мерина за плечи.

— Не красней, старик. Терпи: начальник — штука непростая. А я, по правде, валюсь с ног, ты меня загонял. Я не ложился, поеду, а то засну на допросе. Что ей передать от тебя-то? Небось соскучилась.

— Ладно, поезжай, конечно, как считаешь…

Мерин не знал, что говорить в таких случаях: действительно спрашивают его разрешения или просто ставят в известность.

— А мне что — идти к этому, как его, ты говоришь…

— Бальмонту? Конечно! А почему нет? Он, правда, по-моему, с небольшой при…дью, но а вдруг? Чем чёрт не шутит. Из любой мухи надо слона делать. Скорого школа.

— Его случаем не Аристархом зовут?

Этого Яшин не знал, сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Глотнёшь? — Он достал из кармана небольшую обтянутую кожей фляжку.

После вчерашнего и особенно утреннего «сухого французского» Мерину от одной мысли об алкоголе стало не по себе. Но Ярослав понял его нерешительность по-своему.

— Да ты пей, пей, чего ты. У меня ещё есть. Не стесняйся. Пей. Вижу ведь — надо.

И он пошатывающейся походкой побрёл к станции метро.

Почти год назад, в самом начале мая Аристарх Николаевич Бальмонт почувствовал себя очень плохо: заныла спина в области левой лопатки, липкая набегающая слабость долго держала тело в горизонтальном положении. А главное — он давно уже не мог спать по ночам, не мог ни на час отключиться, сознание, было похоже, объявляло забастовку и отказывалось следовать раз и навсегда заведённому порядку. Не помогали ни успокаивающие капли, ни снотворное, ни любимые сто пятьдесят с кружкой пива под огурчик.

Девятого мая, как всегда, под гром победного салюта он с друзьями отметил свой день рождения. Дата выдалась серьёзная, поэтому сидели долго, по-крупному, «матерной» компанией — женщины по традиции в этот день в дом не допускались. Оголодавшие в безденежье товарищи скупыми тостами перечисляя достоинства юбиляра, много и с удовольствием ели, громко смеялись, по-мужски, с примесью солдатчины острили. Все сходились в одном: старый конь борозды не портит.

А уже через два дня, в понедельник, его вызвали к начальству, преподнесли букет плохо распустившейся подмосковной сирени и деликатно недвусмысленно намекнули, что шестьдесят, конечно, не возраст, но нельзя всё время о стране да о стране, надо наконец и о себе подумать и если уж государство столь гуманно, что при нищете своей готово человеческим фактором озаботиться, то грех не воспользоваться его, государства, широтой и щедростью, надо подлечиться и пожить исключительно в своё удовольствие. Аристарх Николаевич прослезился, пожал протянутую начальником шершавую, закалённую службой в органах МВД руку и обещал завтра же уладить отношения с отделом кадров.

Тогда-то и началась бессонница.

Поэтому, когда через месяц примерно его, теперь уже бывшего кадрового работника, пригласили в замызганный, на краю Москвы, кабинетик и предложили за весьма серьёзное вознаграждение иногда выполнять несложные, ни к чему не обязывающие поручения, напрямую связанные с его бывшей деятельностью, он согласился не раздумывая. Сбережений Аристарх Николаевич не удостоился, а перспектива существования на пенсию его устраивала не в полной мере.

…Они сидели в крохотной, почти без мебели кухне, Мерин, не перебивая собеседника, внимательно слушал, иногда для важности делая в блокноте пометки, Бальмонт, вдохновлённый ответственностью момента, распалялся.

— …а всё началось в 6.35 утра — или тридцать шесть, тридцать семь — за минуты не ручаюсь, часы старые, на пятидесятилетие ещё дарили, но по-серьёзному ни разу ещё не подвели. Не всё старое в архив надо, согласитесь, а то с водой и, как говорится, ребёнка недолго — того, — он не стал договаривать, хмыкнул только, как показалось Мерину, обиженно. — Я почему о времени говорю — не спалось. Устал с боку на бок переваливаться, мысли невесёлые в голову лезут — встал, занавеску отдёрнул — светло уже. На часы глянул: полседьмого. А рассвет выпал — чудо: небо красное в розовое с белым переходит, крыши — накануне дождичек прошёл — чистые, сверкают, тени от домов длиннющие, чёрные, а трава, где солнце — как дорожки ковровые, тоже красная… — Бальмонт на мгновение замолк, прищурился от удовольствия, спросил с надеждой: — Я, простите, не лишнее говорю?

— Нет, нет, очень хорошо, как можно подробнее.

— Да. И я залюбовался. Не часто, знаете ли, природа таким утром балует. — Получив благословение молодого «полковника», Аристарх Николаевич заметно оживился. — Спим мы, самую красоту пропускаем: солнце тонкими лучиками ночной воздух просушивает, листочки деревьев — на каждом капельки росы — алмазиками сверкают, паром исходят, кроны дымкой окутывают. Ни ветерка, ни звука какого — в центре столицы нашей такую тишину и представить нельзя…

Не скрывая восторженного интереса к описанию восходящего дня, Мерин оглядел кухню: стандартная малогабаритная, рассчитанная в лучшем случае на семью из двух бездетных лилипутов. Мойка. Плита «Терек». На стене три пластмассовые полки, проткнутые ржавыми шампурами газовых труб. В углу на гвоздике грязное посудное полотенце. Стол. Две табуретки. Всё. Ни тебе разделочной досочки завалящей, ни ножичка-вилочки-чашечки-ложечки, ни кастрюльки хотя бы алюминиевой. Всё убрано в шкафчики? Но если такой аккуратист — почему полотенце век не стирано? А если грязнуля — где посуда немытая?..

— …ни звука, повторяю, ни движения какого — всё замерло в предвестии чего-то таинственного. У меня, поверите, аж дух захватило: рай, не иначе. В раю, подумалось, таком вот, если допустят, грехи свои замаливать станем…

Мерин невольно вспомнил труссовскую азбуку: «Если клиент говорит много — сразу бей в е…ник, он или издевается или воду мутит, следы перцем посыпает, сука, чтоб с толку сбить».

— И что, даже с собаками никого? — Сева со всей доступной ему деликатностью попытался перевести поэтически настроенного собеседника на другую тему.

— Ни единой твари. Ни единой! В том-то и дело! Иной раз — шести нет — будят-тявкают. А тут — никого. Вообще-то они около восьми выходят. От восьми до одиннадцати примерно их время. Все точно по расписанию. Первым Гера выходит, Геракл сенбернар, восемь лет уже, старик, на пенсию скоро. У них ведь, говорят, год за семь? Затем Дора с Клавдией Николаевной — тоже не девочка, по паспорту без породы, но что-то явное от колли, симпатяга, морда длинная, ушки торчком, но низкорослая в родне, видно, таксом кто интересовался, шустрая, два раза в год, как течка начинается — вокруг неё хоровод — кобели в кровь передерутся, она выбирает в сторонке, долго так выбирает, хотя самой — видно — невтерпёж, никогда себя кому попало не доверит, капризная. Два бульдога тоже до восьми гуляют, их Сашка перед школой выводит, так эти, бывало, не успеют присесть — лапу поднять — он их домой тянет. И что вы думаете — они его перехитрили: теперь только из подъезда — и к дереву. По часам замерял — минут по пятнадцать стоят, не сдвинешь, пока всё не выльют, не выложат. Добродушные уроды, с виду как будто морду кто кирпичом разбил, глаза красные, слюни текут, а ведь есть обаяние, согласитесь, никого не трогают, пуделей только не переносят, особенно серых, они их с мышами, должно, путают…

Мерин поймал себя на том, что с каждой минутой доверие к этому не старому ещё, вполне интеллигентного вида человеку идёт на убыль. Что-то неуловимо фальшивое было в этих его кинологических откровениях.

— Скажите, у вас все окна в одну сторону выходят?

— Окна? — Бальмонт от неожиданности вздрогнул. — Все. Так их три всего: там два и тут. Все. — Он замолчал, вопросительно глядя на Мерина.

— Ну, ну, продолжайте. И что же убийца?

— Убийца? А, да, конечно, убийца. До главного-то никак не доберусь. Старость, знаете ли, не радость. Поболтать — это хлебом не корми. Но — не с кем. Один как перст. Правда, не с каждым в беседу можно… Бывает, и не расположен… к беседе, я имею… то есть… — Он закашлялся. — С приятелем вот вашим не стал, извините, не показался он мне. Извините. Давайте, говорю, начальника, с ним свидетелем буду. А вы давно в руководстве, прошу прощения, молодой такой?

— Давно. Третий день.

— Давно-о. — Бальмонт без улыбки согласно кивнул, продолжил, как показалось Мерину, с большей уверенностью в голосе. — Убийца вышел из подъезда вон того дома, он один тут такой остался, хрущёвка, не успели снести, из моего окна его видно как на ладони — первый справа подъезд, извольте взглянуть.

Аристарх Николаевич вставая, повернулся на табуретке, отодвинул клетчатую шторку. И на мгновение замер. Спохватился вдруг суетливо.

— То есть, почему — убийца? Это я предполагаю только, а уж вам решать, как мои слова себе в пользу употребить, я не претендую, вам видней. Убийца, нет ли, а только зачем в шесть утра из дома бегом с такой скоростью? А? Куда? Я так думаю.