Ратоборцы - Алексей Югов

Миг — и его уже не было. Он ввертелся в толпу, и толпища эта подхватила и понесла его, подобно тому как взбушевавшееся море подхватывает и несет утлый рыбачий челн, отторгнутый с цепи.

Сопровождавшие вора двое дверников судебной палаты переглянулися между собою, укоризненно ахнули и вдруг, махнув рукою, кинулись вместе со всем народом туда же, куда качнулся весь народ, то есть вверх, на Княжую гору.

Склону кишащего муравейника подобны сделались склоны, тропинки и большой въезд, что вели с Торговой площади на гору кремля.

В торговых палатках своих, под навесами, метались торговцы: товар, словно цепь, не отпускал их из лавки.

А в это время там, наверху, по самому краю обрыва, вдоль земляного вала, проплыла, погромыхивая золотыми звонцами, рыжая тройка княжны Галицкой. То было благословенье родительское Дубравке от Даниила Романовича.

— Невесту, невесту везут! — снова раздались крики.

Кто-то из женщин запричитал вслед княжне добрые напутствия.

Как было не встречать светлым словом ту, которая от самого страшного голода — от соляного — одним только приездом своим уже избавила землю Владимирскую?!

Дубравка принесла в приданое соль. Десяток коломыйских солеварен приписан был княжне Галицкой. И еще до приезда Дубравки прибыли во Владимир целые обозы добротной, белой как снег коломыйской соли.

А то ведь и огурцов на зиму засолить было нечем. Прасолы, купчишки соляные, только того и ждали! Воз соли до полугривны доходил — вымолвить страшно! А за полугривну-то лето целое надо страдовать в наймах, когда — и с женою вместе.

Как же было отцам-матерям не залюбить ее, княжну Дубравку?!

Вот мимо лавки дородного купчины-сластенщика, вдоль рядов лавочных — частью тесовых, частью палаточных, — проносится ватага ребятишек.

Купчище, словно пес на цепи, мечется возле ящиков с пряниками да рожками, да возле долбленок с медом. Медовый, неодолимый — что для пчелы, что для ребятишек! — райский дух одолел их. Подняли головы — потянули воздух.

— Ух, добро пахнет! — сказал один.

Купец к нему так и кинулся.

— Степка! — крикнул он мальчугану. — А опнись-ко маленько, остановись!

— Некогда мне: свадьба!

— Дак не твоя же! — пошутил купец. — Обожди!..

Не доискавшись слова, Степка покраснел.

— Степка, меду дам… ложку! — кричит купец.

Степан и не думает остановиться.

Купец надбавляет:

— Меду ложку и пряник… вот побожусь!..

У Степки — видать по горлышку его, как он глотнул слюнки, — босые ноги сами замедлились и остановились.

— Чего тебе?.. Да скорее!..

— Степка, сбегай к Федосье Кирилловне… Знаешь Федосью Кирилловну… жену мою?

— Знаю.

— Беги скажи ей, что, мол, хозяин велит бежать к нему в лавку — посидеть у товару.

— А ты что, на свадьбу пойдешь?

— Ага.

— А тебе чего торопиться, не твоя ведь!

— Степка! — кричит сластенщик. — Рожков дам… два!..

Ух, тяжело Степану! Мотнулся вперед-назад, сглотнул еще разок слюнки — и вдруг по-злому:

— Сам угощайся… с толстой со своей!..

— Ох ты, дрянь этакая! — закричал купец и кинулся догонять мальчишек.

Но… где ж их догнать!

— Погоди, пострел… облезьяна!.. — кричал купец. — Уши оторву!..

Каменная библия Руси, тесаная наша «Илиада», «Слово о полку Игореве», пропетое камнем! Вот они высятся на голубизне неба, белокаменные соборы Владимира — и Георгиевский, и Успенья, и Дмитрия Солунского, покровителя всех славян, и адриатических и поволжских.

Никому не зазорно на тесаных этих ступенях склонить колена свои, дабы воздать сыновнюю дань гению русских зодчих, величию народа, страданиям и подвигам предков! Вот он преклоняет колена свои на ступенях дедовского собора, пред тем как вступить в самый храм, старший Ярославич — Александр, — тот, кто еще в пору первой юности своей уже был проименован от народа Невский.

Александр сегодня в серебряном полупанцире, в нагрудном зерцале, которое сверкает из-под княжой багряницы — просторного и длинного сзади алого бархатного плаща, отороченного горностаем. Князь без шлема. Высокий, блистающий шлем покоится на вишневого цвета подушке, несомой мальчиком-шлемоносцем. В руках другого, такого же светловолосого отрока, — другая бархатная подушка, на которой покоится меч.

Оба мальчика, ступающие вслед за князем в двух шагах от него, тотчас повторяют движенья Александра, едва он на краткий миг опускается на колена.

Тесниною, справа и слева, удержанный живым тыном телохранителей — рынд, стоял народ владимирский, созерцая витязя.

Белоголовые ребятишки, вездесущие и ни для какой стражи не одолимые, вскарабкались на кровлю обеих башен собора — южной и северной. Они угнездились там, хотя всячески вначале противились тому и Андрей-дворский и стража, то и дело стаскивавшая их оттуда и теперь уже вконец изнемогшая.

В конце концов Андрей Иванович махнул на ребятишек рукой, оставил их на крыше и за водосточными трубами, но только принял от них клятвенное обещанье, что они будут сидеть неподвижно и безмолвно, не станут спихивать друг друга, драться из-за мест и орать.

— Дяденька, а когда все закричат, тогда и нам можно? — спросил его один из мальчуганов.

Андрей Иванович не мог удержаться от улыбки.

— Ну, уж коли все закричат, тогда и вы кричите, — разрешил он.

И, вне себя от радости, ребятишки еще раз повторили клятву не кричать, доколе не закричит весь народ внизу, и сидеть неподвижно. Теперь они и впрямь неподвижные и безмолвные сидели, выставя там и сям свои светло-русые головенки с многосаженной высоты собора. И гроздья этих голов, они как бы дополняли собою изваяния-прилепы, резанные в половину плоти, из белого камня.

Вот на одной из стен — царь Давид-псалмопевец, а на другой стене — родной дедушка Александра Ярославича Всеволод Юрьич, зиждитель собора, сидя на открытом престоле, приемлет преклоненье не только людей, но и каких-то неправдоподобных зверей, в которых еще можно было бы, пожалуй, признать львов, если бы только хвост, закинувшийся до половины хребта, не разворачивался вдруг в пальму, если бы не столь подобострастно припадали к земле эти львы, подползая к престолу.

Вот крылатые полужирафы, полуверблюды с головою страуса; вот львы — с юдной головой для двух туловищ; толстоногие чудные птицы, словно бы в валенки обутые, вышагивающие совсем по-людски; да и мало ли еще каких неправдоподобных зверей и птиц являлось взору народа на стенах Дмитриевского собора, где происходило венчанье!

Хотя и облеглось как бы драгоценною тканью с преизбыточной бахромой кубическое, плечистое, сверкающее белизною тело огромнообъемного храма, хотя и окуталось оно звериными и человеческими ликами, а также и лианоподобным плетеньем, и сухими перьями папоротника, и как бы вот-вот готовой зашевелиться листвою, — однако и сквозь эту преизбыточную резьбу непомраченными остались простота и спокойствие первых русских храмов — храмов Киева, храмов Новгорода Великого.

Только свету прибавилось в них! Только под наитием некоей силы, еще не постигнутой византийскими зодчими, иссякла косность и тяжесть камня. Не из каменных плит, а из белосверкающих, тесаных облаков сложены были эти храмы!

Русь победила Византию! Дерево претворило камень по образу и подобию своему. Звонкая сосна, кремню не уступающий дуб достойно завершили вековое единоборство с мрамором Аттики, Рима и Цареграда! Они вдохнули живую, русскую душу в косную и твердую плоть цареградского камня. И даже самый мрамор был здесь отринут. Отвергнут был и кирпич — сухой, угловатый и жесткий!

Испытующий глаз владимирского плотника-древодела, резчика по дереву, усмотрел на родимой земле известный каждому пастушонку камень, который с презреньем был отброшен заезжими греческими строителями, — камень белый и уступчиво-твердый, в меру податливый резцу.

Его-то и принудили владимирские мастера зажить жизнью, дерева.

Необхватные глыбы этого белого камня — тесаные — клались почти что насухо, и оттого еще ослепительнее была белизна исполинских стен. На этих-то белокаменных полотнах и торжествовало свою победу искусство русского резца.

Число и мера во всем! Отойди поодаль — и вот все эти чудища — и звери, и лианы, и лики мучеников, князей и апостолов, львы и змеи-горынычи, — все это резное, как будто преизбыточное убранство вдруг представится не то вышивками дивноперстых владимирских кружевниц, не то как бы хартиями древних письмен-иероглифов.

Русская красавица изба с ее резными из дерева полотенцами, серьгами, подвесками, и боярские бревенчатые хоромы с их балясинами, крылечками, коньками, драконами, и, наконец, княжой златоверхий терем — все это не погибло — отнюдь нет! — под тяжестью мраморной Византии, но дивно сочеталось и с цареградской Софией, и с храмами Индии!