Александр Македонский. Трилогия (ЛП) - Мэри Рено

Он прекрасно понимал, что спрашивать нет нужды; что он просто пользуется случаем, чтобы заговорить с ней.

— Да, господин мой, — робко кивнула девушка.

Он не видел своего злого лица, потому удивился, чего она так напугалась, но пожалел её и улыбнулся

.

Она изменилась, словно солнцем её осветило.

— Сказать ей, Александр? Сказать, что ты здесь?

— Не надо, она меня ждёт. Ты можешь идти.

Она чуть помедлила, словно раздумывая, не может ли сделать для него что-нибудь. Она наверно постарше, может на год, — подумал он… Девушка повернулась и пошла по лестнице вниз.

Теперь он чуть помедлил, глядя ей вслед. Она казалась хрупкой, словно ласточкино яйцо. И такая же гладкая наверно… А губы не крашеные; розовые, нежные… Смотреть на неё было радостно. Словно сладкий глоток после горечи.

Сквозь окно донёсся мужской хор: репетировали к Дионисиям.

— Так ты всё-таки вспомнил обо мне, — сказала мать, едва они остались вдвоём. — Как быстро ты научился жить без меня!

Она стояла возле окна в мощной каменной стене; косые лучи освещали изгиб щеки и блестели на тонком платке. Она для него нарядилась, накрасилась, специально причёску сделала… Он это видел. А она видела, что он снова вырос, что лицо стало жёстче, а в голосе исчезли последние мальчишеские нотки… Он вернулся мужчиной — и неверен как все мужчины!.. Он знал, что тосковал по ней; и ещё — что друзья делят всё, но только не то прошлое, что было до их встречи. Если бы она заплакала сейчас, пусть хоть это, и позволила бы ему себя утешить, — но нет, она не станет унижаться перед мужчиной!.. Если бы он подбежал и прильнул к ней, — но нет, он уже взрослый, он это выстрадал, и никто из смертных не заставит его снова стать ребёнком!.. И вот они оба, ослеплённые сознанием своей правоты, ввязались в ссору, как влюблённые ревнивцы; а рёв Эгского водопада стучал им в уши, будто кровь.

— Кем я буду, если не научусь воевать?! И где мне учиться, у кого?! Он мой полководец — так с какой стати его оскорблять без причины?!..

— А-а, у тебя нет причины!.. Когда-то тебе хватало моих!

— А что? Что он опять натворил? — Его не было так долго, что казалось, даже Эги изменились, будто обещая какую-то новую жизнь. — В чём дело, мам? Скажи…

— Пустяки. Тебе-то что тревожиться? Иди развлекайся с друзьями, Гефестион поди ждёт…

Наверняка, кого-то выспрашивала, ведь они всегда вели себя достаточно осторожно.

— Их я могу увидеть хоть когда. А всё что я хотел — это приличия соблюсти… И ради тебя тоже, ты ж это знаешь. Но можно подумать — ты ненавидишь меня!

— Просто я рассчитывала на твою любовь — теперь буду знать…

— Но скажи, что он сделал всё-таки?

— Ничего. Для всех кроме меня это мелочь.

— Ну, мама!..

Она увидела складку у него на лбу, глубже стала чем раньше; и между бровями сверху вниз две новых морщинки… А сверху ей на него уже не посмотреть: глаза на одном уровне… Она подошла и прижалась мокрой щекой к его щеке.

— Никогда больше не будь так жесток со мной, ладно?

Сейчас бы перешагнуть — она простила бы ему всё, и всё стало бы как прежде… Но нет. Этого он ей не позволит. Он вырвался и бросился вниз по лестнице, пока она не увидела его слез.

Слезы застили глаза — на повороте он с кем-то столкнулся. Оказалось, та самая девушка, с тёмными волосами.

— Ой!.. — Она затрепыхалась, как пойманный голубь. — Прости!.. Прости, господин мой!

Он взял её за хрупкие плечи.

— Это я виноват. Я тебя не ушиб?

— Нет-нет, что ты…

Какой-то миг они постояли так; она опустила пушистые ресницы и пошла наверх. Он потрогал глаза, проверяя, заметно ли что-нибудь… Нет, незаметно, глаза почти сухие.

Гефестион, искавший повсюду, набрёл на него через час в древней маленькой комнатушке, выходившей к водопаду. Теперь, во время половодья грохот от него был здесь такой, что буквально оглушал; казалось, даже пол дрожит. В ящиках и на полках вдоль стен хранились заплесневевшие отчёты, протоколы, акты, договоры; и длинные родословные, до героев и богов. Было и несколько случайных книг; быть может Архелай оставил.

Александр сидел, скрючившись, в оконной нише, похожий на зверя в норе. На подоконнике рядом лежало несколько свитков.

— Что ты тут делаешь? — спросил Гефестион.

— Читаю.

— Я не слепой. Но что случилось? — Он подошёл поближе, чтобы разглядеть лицо, и увидел злобную настороженность, как у раненой собаки: попробуешь погладить — укусит. — Кто-то сказал, что ты пошёл наверх, сюда. Я никогда раньше этой комнаты не видел…

— Это архив.

— Что читаешь?

— Ксенофонта, об охоте. Он говорит, клыки у кабана такие горячие, что опаляют собакам шерсть.

— Я никогда не слыхал такого.

— А это и не верно. Я проверял. — Он поднял свиток к глазам.

— Здесь скоро темно станет.

— Тогда пойду вниз.

— Хочешь, я останусь?

— Я хочу просто почитать.

Гефестион пришёл сказать ему, что их поселили по древнему обычаю: принц будет спать в маленькой внутренней комнате, а его гвардейцы снаружи, в общей спальне, как это заведено с незапамятных времён. Ясно было, что если этот порядок как-то изменить — царица тотчас заметит. Печально стонал водопад, печально удлинялись тени… Грустно было Гефестиону.

А в Эгах царила праздничная суета, как обычно перед Дионисиями; но теперь ещё усугубленная присутствием царя, который почти всегда бывал на войне. Женщины бегали из дома в дом, мужчины репетировали фаллические пляски… На мулах везли вино, с виноградников и из дворцовых погребов в Пелле… Покои царицы превратились в жужжащий таинственный улей. Александру туда входа не было. Не из-за опалы; просто потому что теперь он уже мужчина. А Клеопатра была там, хоть ещё и не женщина. Она наверно почти все таинства уже знает… Но в горы её всё равно не возьмут: мала ещё.

Накануне праздника он проснулся рано. За окном светилась заря, просыпались первые птицы… Здесь шум воды был послабее; слышно было мычанье коров, звавших своих доярок, и топор дровосека. Он поднялся, оделся… Подумал было разбудить Гефестиона, но потом посмотрел на узкую потайную лестницу и решил, что пойдёт один. Лестницу встроили в стену, чтобы можно было провести к принцу женщину, тайком. Эта лестница, наверно, много могла бы порассказать, — думал он, бесшумно сходя по ступеням. Повернул ключ в массивном замке и вышел.

Парка в Эгах не было, только старый фруктовый сад у наружной стены. На голых чёрных деревьях распускались первые почки, скоро из них цветы вырвутся… Густая роса покрыла высокую траву, сверкала хрустальными бусинками в паутине на ветвях… Розово пылали вершины гор, ещё покрытые снегом… В холодном воздухе пахло весной: где-то цвели фиалки.

Он нашёл их по запаху, в буйных зарослях травы. В детстве он собирал их для матери. Надо и сейчас собрать букет — отнести когда её причёсывать будут… Хорошо, что он один вышел: даже при Гефестионе постеснялся бы.

Руки уже были заняты ворохом холодных мокрых цветов, когда он заметил какое-то движение. Через сад что-то скользило, плавно и бесшумно. Это оказалась девушка, в толстом коричневом плаще поверх светлой прозрачной рубашки. Он узнал её сразу, пошёл навстречу… И подумал, что она — как почка на сливе: светла внутри и окутана тёмным. Когда вышел из-за деревьев, она отскочила в сторону и побелела — белей своей рубашки стала. До чего ж пуглива!..

— Чего ты испугалась? Не съем я тебя, просто поздороваться подошёл…

— С добрым утром, господин мой.

— Как тебя зовут?

— Горго, господин мой.

До чего ж она скромная. Смотрит в землю и дрожит, до сих пор. Что бы ей сказать? Что вообще говорят девушкам?.. Он знал это только со слов своих товарищей и солдат.

— Подойди ко мне, Горго. Если улыбнёшься — цветов подарю…

Она чуть заметно улыбнулась, не поднимая ресниц. Улыбка была мимолётная, таинственная, словно дриада — нимфа лесная — промелькнула меж деревьев своих… Он чуть было не начал делить цветы пополам, чтобы матери тоже осталось, — потом сообразил, как глупо это будет выглядеть.

— Держи.

Она протянула руку за цветами; он, отдавая, наклонился и поцеловал её в щёку. Она на момент прижалась щекой к его губам, потом отодвинулась и мягко качнула головой, не глядя на него. Приоткрыв свой тяжёлый плащ, воткнула фиалки под рубашку между грудей… И ушла, скрылась за деревьями.

Он смотрел ей вслед, а перед глазами были ломкие стебли цветов, уходившие вниз, в тёплую шелковистую складку. Завтра Дионисии…

«Мягкий ковёр гиацинтов, и крокусов ярких и маков в свежей росистой траве им святая Земля расстелила, пышной постелью грунтовое жёсткое ложе укрывши…»

Гефестиону он ничего не сказал.

Едва зайдя к матери, он сразу понял — что-то случилось. Она пылала подавленной яростью, но видно было, что он тут не при чём; она даже раздумывает, не рассказать ли ему. Он поцеловал её, но спрашивать ничего не стал: ему достаточно было и вчерашнего.