Там, где ты - Сесилия Ахерн

— Уверен, ты неправильно услышала.

— Да нет, все правильно, — пояснила я. — Так я и сказала.

Бобби выглядел шокированным, и я попыталась выбросить белый флаг:

— Ладно, скажи мне, что значит кипепео, и ты, может быть, мне понравишься.

— Сэнди! — воскликнул Бобби.

Жестом я велела ему замолчать. Ванда задумалась. Потом ее лицо стало медленно, но верно морщиться. Бобби толкнул меня под столом ногой, и я наклонилась к девочке.

— Ванда, пожалуйста, не расстраивайся. — Я старалась говорить как можно мягче. — Ты не виновата, что не нравишься мне. — Бобби у меня за спиной тяжело вздохнул. — Будь ты лет на десять старше, скорее всего ты бы мне нравилась.

Ванда просияла. Бобби неодобрительно покачал головой.

— А сколько мне тогда будет? — спросила она, возбужденно заерзав, поставила локти на стол и придвинулась поближе ко мне.

— Пятнадцать.

— Почти столько же, сколько Бобби? — с надеждой уточнила она.

— Бобби девятнадцать.

— Это на четыре года больше, чем пятнадцать, — вежливо пояснил Бобби.

Похоже, Ванда была в восторге от услышанного и одарила его застенчивой беззубой улыбкой.

— Но мне уже будет двадцать девять, когда тебе исполнится пятнадцать лет, — снова объяснил Бобби, и я заметила, что она сникла. — Не только ты становишься старше, я тоже.

Он спутал ее огорчение с непониманием и потому продолжил:

— Я всегда буду старше тебя на четырнадцать лет, понимаешь?

Я увидела, что Ванда совсем расстроилась, и знаком показала Бобби, чтобы он замолчал.

— Ох, — прошептала она.

Сердце может разбиться в любом возрасте. Думаю, с этого момента я полюбила Ванду.

Мне ужасно не нравилось идти спать в этом месте, которое они называли «Здесь». Я ненавидела звуки, вплывавшие в здешнюю атмосферу — оттуда. Ненавидела раздававшийся смех, мне все время хотелось заткнуть нос, чтобы не чувствовать запахи, и закрыть глаза, чтобы не видеть людей, впервые выбирающихся из лесу. Я боялась, что каждый шорох, каждый звук может оказаться забытой частичкой меня самой. Бобби разделял со мной этот страх. Мы долго сидели ночью, разговаривая о том мире, который остался у него в прошлом: о музыке, спорте, политике и всяком таком. Но больше всего о его матери.

Распрощавшись с доктором Бартоном после собрания АЖНИ, Джек вернулся в дом Мэри Стэнли. Они с доктором снова наговорили друг другу злых слов, при этом Бартон обрушил на Джека кучу угроз: привлечь к ответственности, подать в суд и прочее в том же духе, лишь бы помешать ему и дальше проявлять активность. Прошатавшись но Дублину всю вторую половину дня, он позвонил Глории и оставил сообщение на автоответчике, сказал, что его не будет дома еще несколько дней, что дело оказалось довольно сложным, но ему важно его добить. Он знал, что она поймет. По совету доктора Бартона Джек отложил поездку в Литрим к родителям Сэнди. В результате он решил сначала поделиться своими мыслями и заботами с Мэри, а потом уже двигаться дальше. Ему нужно было понять, не следует ли действительно прекратить поиски. Джек хотел разобраться, не гоняется ли за собственной тенью и существует ли какой-то смысл в том, что он выслеживает Сэнди, если все, кто с ней знаком, отнюдь не озабочены ее исчезновением.

Мэри снова пригласила Джека переночевать у нее, и они опять уселись в гостиной, чтобы посмотреть видео с Бобби-шестиклассником, выступающим в школьном спектакле по «Оливеру Твисту». Джек обратил внимание на необычный смех Бобби — громкое кудахтанье, вырывающееся откуда-то из глубины утробы и заставляющее всех окружающих, включая публику в театре, улыбаться. И когда Мэри выключила видеомагнитофон, он поймал себя на том, что тоже посмеивается.

— Бобби похож на счастливого парня, — прокомментировал Джек.

— О да. — Она с энтузиазмом закивала и отпила глоток кофе. — Он действительно был счастлив. Все время всех веселил, был школьным клоуном. Его шутки частенько заканчивались неприятностями, но тот же смех помогал с ними справляться. Люди любили его. Этот его смех… — Она взглянула на фотографию на каминной доске: лицо Бобби выражало восторг, а рот растянут в широкой улыбке. — Этот смех, знаете ли, был таким заразительным. Совсем как у его дедушки.

Джек повернулся к камину, и они принялись рассматривать снимок. Потом улыбка Мэри растаяла.

— И все-таки я должна вам кое в чем признаться.

Джек не знал, хочет ли он это услышать, и потому промолчал.

— Я больше не слышу его смеха, — почти прошептала Мэри, как будто, произнеси она фразу чуть громче, это сразу стало бы реальностью. — Он наполнял весь дом, и мое сердце, и голову, он звучал весь день, каждый день. Почему же я его больше не слышу?

По ее отсутствующему взгляду Джек понял, что ответа она не ждет.

— Я помню чувства, которые он у меня вызывал. Помню атмосферу, которая воцарялась в комнате, стоило ему зазвучать. И помню реакцию окружающих. Вижу перед собой их лица и то, как они преображались под его воздействием. Могу услышать его на записях, которые просматриваю, и увидеть на фотографиях Бобби. Различаю его отзвуки, что-то вроде эха, как мне кажется, в смехе других людей. Но без такой помощи, без фотографий, видео и эха, я не в состоянии его вспомнить, когда ночью лежу в постели. Никак не могу, все пытаюсь и пытаюсь, но в голове только чудовищный хаос звуков, которые выплывают из памяти. И чем больше я в ней роюсь, тем безнадежнее она его теряет… — устало договорила Мэри.

Потом снова взглянула на тот же снимок с каминной доски и приложила ладонь к уху, будто стараясь что-то расслышать. Через какое-то время ее тело осело в кресле, словно она признала неудачу и сдалась.

Мы с Бобби сидели с ногами на диване в доме Хелены. Все пошли спать, кроме Ванды, которая потихоньку снова проскользнула в гостиную и спряталась за диваном, в восторге оттого, что ее драгоценный Бобби остался на ночь в доме. Мы знали, что она в комнате, но не обращали на нее внимания в надежде, что ей наскучит и она пойдет спать.

— Ты волнуешься из-за завтрашнего собрания? — спросил Бобби.

— Нет. Даже не подозреваю, по какой причине должна волноваться. Что плохого я сделала?

— Ничего плохого ты не сделала, но ты много знаешь. Слишком много о близких здешних людей, чтобы они могли по-прежнему чувствовать себя комфортно. Они захотят спросить, откуда это тебе известно и почему.

— А я отвечу, что невероятно общительна. И встречаюсь с кучей ирландцев, чтобы поболтать с друзьями и родными тех, кто исчез, — сухо возразила я. — Ну, скажи, что они могут мне сделать? Обвинят в том, что я ведьма, и сожгут на костре?

Бобби ухмыльнулся:

— Нет, конечно. Но ты же не хочешь, чтобы твоя жизнь стала невыносимой.

— Не думаю, что им удастся сделать ее еще хуже, чем сейчас. Я и так угодила туда, где собираются потерянные вещи. Как все странно…

Я устало потерла лицо и пробормотала:

— Вернусь домой, придется обратиться к серьезному психотерапевту.

Бобби прокашлялся:

— Ты не вернешься домой. Выкинь это из головы, для начала. Если ляпнешь такое на собрании, напросишься на неприятности, как пить дать.

Я махнула рукой, приглашая его не развивать эту тему, потому что не хотела снова выслушивать то, что уже знала.

— Может, тебе пора снова вести дневник. Похоже, тебе нравилось это делать.

— Откуда ты знаешь, что у меня были дневники?

— Да потому что один из них лежит в твоем ящике на складе. Я его нашел у реки, сразу за магазином. Он был грязным и мокрым, но когда я прочел на нем твое имя, то взял с собой и потратил кучу времени, чтобы восстановить текст, — гордо ответил он.

И поскольку я не реагировала, быстро соврал:

— Честное слово, я не читал его.

— Ты что-то перепутал. — Я притворно зевнула. — Не вела я никакого дневника.

— Вела! — Он даже подпрыгнул на месте. — Такой лиловый и… — Он замолчал, силясь припомнить.

Я подергала за нитку, торчащую внизу из моих брюк.

Он громко щелкнул пальцами, и я испуганно вскочила. За диваном, тоже перепугавшись, подпрыгнула Ванда.

— Вспомнил! Лиловый, с обложкой из чего-то вроде замши, попорченный водой. Но я, как мог, его почистил. Я уже говорил, что не читал его, но несколько первых страниц перелистал — они все были покрыты каракулями, сердечками со стрелами. — Он снова задумался. — Сэнди любит…

Я посильнее подергала нитку.

— Грэхема, — закончил он. — Нет, там был не Грэхем.

Я туго обкрутила ниткой мизинец и стала рассматривать надувшуюся вокруг кожу, налившуюся кровью.

— Гэвин или Гарет… Ну же, Сэнди, ты должна помнить. Это было написано столько раз: ни за что не поверю, будто ты забыла этого типа. — Он все еще терзал свою память, а я продолжала тянуть нитку и все туже закручивала ее, препятствуя движению крови.