Млечный путь (сборник) - Александр Коноплин

— Думаешь, скоро кончится? — спросила Воронцова.

— А как же?! Вот опомнятся наши маненько, поднакопят силушки и тронутся.

— Ох, не случилось бы, что немцы раньше в Москве будут.

Настя ответила уверенно:

— Не будет этого. Не отдадут им наши Москвы. Все до единого полягут, а не отдадут! Москва — это все равно что сердце наше. Вынь его из груди — и нет нас!

Маленькая ростом, она стала сейчас большой и сильной.

— Какая ты… — сказала Лидия Федоровна, откровенно любуясь ею. Настя покраснела, крепко зажмурила глаза.

— Эх, Лиданька, только б до победы дожить! Ничего бы не пожалела, только бы ее приблизить хоть на денечек!

Такой она и запомнилась Воронцовой.

Грошевы Савушкиных не обижали, но питались по-прежнему отдельно от них. Раза два приходил Саватеев, приносил хлеб, сахар, селедку. Посидев молча, уходил, аккуратно притворяя за собой дверь. Галкин приходил чаще. Сидел у порога, курил вонючую махорку, хмуро смотрел на детей. Иногда неумело гладил кого-нибудь по голове, шепча себе под нос:

— Ах ты, беда какая!

Однажды принес завернутые в тряпку сапоги.

— Перешил вот свои. Может, подойдут мальчонке. А коли не подойдут, пускай на хлеб сменяет. Много не дадут, а буханки две просить надо. Головки почти что новые. И двух годов не носил.

Поставив сапоги у порога, свернул тряпочку, высморкался в нее, убрал в карман и вышел.

Миша по-прежнему ходил за картошкой каждый вечер. Похоже было, что он задался целью завершить начатое матерью. В новых сапогах он казался намного старше. На лбу у него так же, как у матери, залегли складки, правда, пока еще чуть заметные. Иногда с ним вместе ходила Фрося. Вдвоем приносили килограммов десять-двенадцать. И теперь уже Миша говорил, собрав вокруг себя малышей:

— Засыпем до краев, тогда вовсе ходить не будем. Тогда нам зима не страшна.

Воронцова ходила к командиру роты, рассказала про Савушкиных. Капитан только развел руками:

— Сама видишь, весь батальон который день без горячего. Все дороги перерезаны. В тылу хозяйничают фрицы, а у нас сил нет им по шапке дать. Вся оборона на нашем участке на одном честном слове держится. Узнают немцы, что нас здесь — с гулькин нос — двинут! Как пить дать двинут в наступление!

Сам он отдал все, что у него было: килограмм сухарей и пять кусков сахару.

— Бери, все равно без толку лежит. Я и раньше-то сладкое не уважал.

Как-то Галкин появился возбужденный, сияющий. Убедившись, что Грошевых нет дома, скомандовал:

— Мишка, Фроська, забирайте мешки и айда за мной! Будут и у вас нонче оладышки!

Он привел их далеко за деревню, где начинался лес. Несколько больших куч хвороста и сухих листьев прятались в сосняке. Галкин разбросал одну из них, кинжалом разрыл тонкий слой земли. В яме, прикрытые соломой, лежали мешки с мукой.

— Берите, не стесняйтесь. В случае чего скажете: в батальоне выдали как семье фронтовика… Ну, чего вы?

Миша и Фрося не шелохнулись.

— Очумели с радости? Ну-ко дайте мешок-от!

Насыпать муку одной рукой было неудобно. Галкин сперва черпал пригоршней, потом приспособил пилотку. Работая, солдат не забывал поучать несмышленышей, учил их жить на белом свете. А когда, окончив работу, оглянулся, возле него никого не было. Далеко, у самой деревни, виднелись две детские фигурки, одна маленькая, другая немного побольше. Они шли, взявшись за руки, и скоро скрылись за крайней избой.

— Мать честная! — выругался Галкин. — Чего ради старался? Вас ради! Жалко ведь: пропадете! Кабы не это, рази бы я…

Дойдя до грошевской избы, он решительно взялся за ручку, но передумал, не вошел. Стоял, насупясь, ковырял ногтем сучок на косяке двери. Потом поправил ремень, выколотил пилотку о столбик, надел ее и пошел к себе во взвод.

Миша отправился за картошкой на рассвете. Стоя на посту, Галкин видел, как он вышел из дома, спустился по тропинке вниз к ручью, напился и, затянув потуже ремень, не оглядываясь, пошел в сторону нейтралки.

Только поздно вечером, улучив момент, Галкину удалось заскочить в избу Грошевых. Младшие Савушкины были одни. Фрося, подражая голосу матери, рассказывала:

— В некотором царстве, в некотором государстве жили-были король с королевой… — она посмотрела на темные окна, на старого солдата, молчаливо стоявшего у порога и добавила: — И еще у них был старший братик Миша… Галкин вышел тихо, как Саватеев, притворив дверь.

Через полчаса полк был поднят в наступление.

КЛАРА

Повесть

Призрак воли

Готовиться к побегу начали в феврале. По мнению Валерия Боева, за два месяца — февраль-март — можно запасти достаточно сухарей.

— По сухарику в день, — говорит он, — на большее не потянем. Ломоть отрезать не тоньше мизинца и не поперек пайки, а вдоль!

Сушить сухари в бараке — дело сложное, от печки не отойдешь — сопрут, спрятать невозможно — сухарь пахуч. Голодный зэк может настучать, а надзор тут же усечет: готовят побег. Приходится соваться то в КВЧ — там у Боева культоргом однополчанин — бывший политрук Сачков, то к дневальному каптерки Сергееву, он сам иногда на своей печке то хлебец, то картошечку поджаривает.

Хранить готовый запас еще сложнее. В бараке нельзя, доверить Федьке-сапожнику рискованно, должность у него блатная, ее за особые заслуги дают, а какие на зоне особые заслуги, кроме стукачества? Остается дневальный барака. Но он за так чужое добро хранить не будет, надо делиться.

Наш дневальный Сохатый — бывший честняк[14], но не из теперешних, а еще доежовских, закон знает и ко мне относится с уважением: никто на ОЛПе не сможет написать прошение так, чтобы самого зэка слеза прошибла! И еще он любит слушать романы. Старому вору невдомек, что все эти «Кровь на коже», «Сашка-потрошитель», «Монашка-убийца» специально для таких, как он, сочиняю я сам, внаглую, заботясь только, чтобы чего на напутать. О том, что Лев Толстой и Пушкин не писали подобной галиматьи, им не приходит в голову, а если этот недоумок профессор Свирский сунется со своими «открытиями», Сохатый его за яйца повесит, для него романы — дело святое, это единственный уход от действительности, погружение в мир грез, почище ширяева[15]. Ширяево не каждому по карману, за него надо платить башлы немерянные, да и отключка чревата бедой: привыкнешь быстро, а отвыкнуть уже не сможешь.

Пришлось остановиться на Сохатом.

Одно из условий выжить на зоне — не думать о плохом. Бывший полковой разведчик лейтенант Боев о плохом не думает. Нас собирает, только чтобы уточнить детали побега.

— Главное, дойти до «железки», — внушает он.

До нее, то есть Транссибирской магистрали Москва— Владивосток, больше семидесяти верст по тайге. По словам повторника[16] Томилы, тайга здесь сильно заболочена, много незамерзающих болот — Томила в тридцатые годы строил здесь дорогу — потом ее забросили — и все знал. Он бы и сейчас пошел с Боевым, да прихватила старого лагерника пеллагра[17], теперь ему не воля, а деревянный бушлат светит.

Лейтенант назначил время побега на первые дни апреля: лютых морозов уже нет, даже солнышко показывается, а болотам еще таять и таять…

— От погони оторваться — плевое дело. Если с умом…

— А с умом — это как? — интересуется бывший доцент Киевского университета, кандидат философских наук Прокопий Полищук.

В отличие от нас, он — настоящая контра. Если я, к примеру, похвалил американский студебеккер и сдуру ругнул нашу советскую «полуторку», за что получил червонец, то Полищук на собрании при всем честном народе сказал, что товарищ Ленин был неправ, искореняя религию. Что-де православная вера всегда спасала народ во дни бедствий и, даст бог, опять спасет, если начнется война с немцами… Сказал так за четыре года до нее, когда с немцами была дружба, и его посадили.

— С умом — это врассыпную, — говорит Боев, — погоня кинется за одним — на всех у ВОХРы людей не хватит — и тут уж кому повезет…

В нашей группе четверо. Кроме меня, Боева и Полищука есть еще Котик Вавилов. Он тоже бывший фронтовик, но в войну служил писарем при штабе, в атаки не ходил, ранен не был, боевых наград не имеет, зато сохранил здоровье и завидную моложавость. Он считает себя заместителем Боева, хотя никто его в этой должности не утверждал.

— Все продумано, — говорит Боев, и мы понимаем, что ничего не продумано, да и что можно предусмотреть, сидя в зоне?

Семьдесят километров или верст, как их называют в Сибири, по зимней тайге, где снег выше колена, где нет ни дорог, ни человеческого жилья, с запасом сухарей на три дня — не просто авантюра, а самоубийство, но нам очень хочется хотя бы немного побыть на свободе.

— Сухари лучше поберечь. Главная еда — запасы белок, бурундуков и прочих… — Валера замолкает.