Никто, кроме нас! - Олег Верещагин

– Молоко цело? – Тошка принялся распрягать удивленно на него покосившуюся Розку.

– Там теперь масло, – Витька снова сплюнул. – Я не знаю, как жив остался… Че это было?

– Турецкий самолет, – я запрыгнул на край телеги.

Витька покосился на меня:

– Иди ты…

– Слово… Тошниловка! – окликнул я Тошку. – Если спи…шь по дороге пистолет – чесслово заложу!

– Не! Й-иии! – он хлестнул Розку ладонью и мгновенно исчез с глаз.

– Хорошо сидит, – заметил Витька не без зависти. – Время бы выбрать, научиться тоже…

– Ты не забыл, что мы сегодня тройкой летим? – тихо спросил я.

Витька медленно завалился на спину, покачал головой:

– Не… – Он смотрел в небо. Почти не щурясь. Потом сказал: – Молоко скиснет на такой жаре… Ник, а покатили эту телегу так?

– Чего? – я засмеялся. – Перегрелся?

– А чего? – он сел. – Все равно просто так валяемся. Чего мы, не сдвинем ее, что ли? Тут и осталось-то километра полтора. Вон же цех. Видно даже.

Я хотел ему сказать, что он придурок. Но вместо этого соскочил наземь и хлестнул Витьку по коленке сорванной былинкой:

– Пошли, впрягайся…

…Вообще-то это было довольно тяжело. Ну – трудно, в смысле. Не совсем уж трудно, но нелегко – да еще по жаре. Но Витька шел рядом, встряхивал мокрыми от пота лохмами и чему-то улыбался. И я поймал себя на том, что тоже улыбаюсь. Улыбаюсь, хотя пот тек по спине (мокрыми насквозь были даже трусы), попадал в рот, в глаза и даже в уши.

– Ник, – Витька посмотрел на меня сбоку и снова улыбнулся. – Вот, послушай. Я стихи сочинил.

И, раньше чем я успел хоть как-то отреагировать на это сенсационное заявление, он начал читать – без выражения, просто говорить, глядя на дорогу впереди:

Моя страна-каменотесВ веках вытачивает русло,Зовется и несется Русью,Вскипая пеною берез.Накрыла нас глухая весть.И камни прыгают по следу.Дотянем вряд ли до победы,Но стать героем время есть.Мы рвем арканы кадыком.И головы, как камни, седы.Пусть не дотянем до победы,Так хоть дотянемся штыком.В потоке времени броняЦарапает бока ущелий.Глаза, как смотровые щели,Полощут вспышками огня.У нас мужик всегда солдат,Пока бугрятся кровью вены,Пока нас всех через коленоНе переломит перекат.Но грудой сломанных хребтовТочить еще сподручней русло.Несемся и зовемся Русью.И не удержит нас никто[12].

– Во-от… Ну, я стою, гляжу, там перчатки. Боксерские, в смысле. Больше никого нет, будний день… А продавец с каким-то своим знакомым ля-ля. А этот знакомый держит в руке диск. Я краем глаза смотрел, но все равно видел – там классика такая, Вивальди.

– А, знаю… – Дашка смотрела на меня смеющимися глазами.

– Во. А я не знаю до сих пор, – я сел удобнее, булькнул ногой в воде. – И этот, в смысле, знакомый спрашивает у продавца: «А ты чего это, классику слушаешь?» А тот ему: «Не, просто когда сюда пацанва набивается – я этот диск ставлю, и они сразу сдергивают».

– Признайся, что анекдот! – засмеялась она, толкая меня плечом, на котором еще не высохли капли воды после купания.

У меня мгновенно пересохло не только во рту, но и в кишках. Плечо было твердым, горячим и… и еще каким-то. Обалденным, в общем. Я нашел в себе силы и замотал головой:

– Честно – нет! А вот еще. Витьку – ну, Витьку знаешь, Фалька, дружка моего?

Она кивнула.

– Вот, мы один раз тусимся на спортплощадке, вдруг он подваливает – а одет под кислотника. Тут все оранжевое, тут все зеленое – вырви глаз. Мы обалдели. А он говорит: «Да не, пацаны, я так одеваться не люблю, просто когда я так одет, предки меня с собой никуда не тащат вечером…»

– Анекдот! – взвизгнула Дашка, шлепнув меня по колену. – Коль, ты трепло! Это анекдот!

– Правда! – округлил я глаза.

– Перекрестись! – потребовала она.

Я смутился:

– Ну… я некрещеный…

– Правда, что ли? – удивилась она.

– Ну… вообще-то крещеный… В смысле – меня крестили, все, как положено… Но я ни крестик никогда не носил, ни даже не думал про это… – я посмотрел на Дашкин серебряный крестик, который лежал точно между… и выругал себя за тормознутость, вынудив отвести глаза.

Мы сидели в ветвях здоровенной ивы, наклонившейся над самой водой – так, что с нижней толстенной ветви можно было опустить ноги до колен. Остальная масса – вырвались искупаться – орала, брызгалась и плюхала как бы за пределами окружавшего нас со всех сторон зеленого шатра. Сейчас бы самое время… Дашка была так близко, казалась такой веселой и доступной… Ну я же не маленький, в самом деле, и сегодня ночью – через четыре часа каких-то! – я полечу на настоящее боевое задание! А если я не вернусь?! Тогда чего?!

Я выдохнул и положил ладонь – правую – на Дашкину грудь. Левую. Слегка сжал пальцы.

А потом увидел ее глаза.

– Пусти, – сказала она тихо.

И у меня даже в мыслях не возникло ослушаться. Я убрал руку. Ладонь горела, храня ощущение… но еще больше у меня горело лицо.

– Уходи, – так же тихо приказала Дашка.

Я поднялся в рост на иве.

– Стой.

Я так и не сделал первого шага, послушно замер.

– Сядь.

Я опустился обратно, глядя на черную воду, закручивающуюся возле наших ног водоворотами.

– Коль, зачем?

– Ты… – горло стало узеньким, а слова – огромными и шипастыми. – Ты мне… нра… – я глотнул, пискнул чем-то. – Нрав…вишься.

– Тогда зачем ты так? – требовательно спросила она.

Я глупо пожал плечами.

– Думаешь, девчонкам это по душе?

Я опять дернул плечами и сказал:

– У м-мммм… меня никого не было. Я даже не целовался. Ни разу. Я думал, что… – мне стало так стыдно, что я всерьез подумал соскользнуть с ивы и больше не всплывать.

– Что девчонкам это нравится? Когда вот так хватают? – спокойно, с каким-то холодком в голосе, допытывалась Дашка, покачивая ногой в воде. Вокруг ноги обвилась длинная водоросль.

«Издевается», – тоскливо подумал я.

И ответил:

– Пацаны говорили…

– Или врали, или им попадались такие девчонки. Такие тоже есть, – какой же у нее спокойный был голос… – Хочешь – отведу. Хоть общупайся. Они против не будут. И вставить дадут, если захочешь. Без вопросов. Потренируешься…

– Даш… – мучительно подавился я. – Можно, я пойду?

– Иди, – ответила она. Или приказала?

Я встал. Перешел на берег. Стараясь, чтобы никто меня не заметил (получилось), отошел подальше, забрался поглубже в камыши. Сел там на какую-то склизкую корягу.

И в первый раз за последние четыре года заревел, обеими руками размазывая по лицу слезы.

Ветер этой ночью был прохладным. Даже хорошо, потому что меня лихорадило. Я дрожал, как мокрый щенок. И все это видели, я был уверен.