Собрание сочинений в 10 томах. Том 10 - Генри Райдер Хаггард

— Видишь, мой Холли, — с легким смешком обронила Айша. — Им всем надо было дать урок повиновения. Эта девушка не видела сегодня утром, как я караю непокорных, поэтому она едва не ослушалась. Теперь, когда она ушла, я могу осмотреть больного. — И она подплыла к Лео, который лежал лицом к стене.

— Как хорошо он сложен, — сказала она и нагнулась, чтобы взглянуть на Лео. В то же мгновение эта высокая, гибкая, словно ива, женщина откачнулась, как будто ее ударили ножом в грудь, и стала пятиться, пока не уперлась спиной в противоположную стену; из ее уст вырвался нечеловеческий вопль.

— Что случилось, Айша? — вскричал я. — Он умер?

— Презренный пес! — прошипела она, как змея. — Почему ты скрывал это от меня? — Она протянула вперед руку с таким видом, будто собиралась убить меня.

— Что? — прокричал я в непреодолимом страхе. — Что?

— Ах, ты, верно, не знал, — сказала она. — Знай же, мой Холли, знай: это мой потерянный Калликрат. Я была уверена, совершенно уверена, что он вернется ко мне, и вот он вернулся. — Она рыдала и смеялась, словом, вела себя как любая другая взволнованная женщина и все шептала: — Калликрат! Калликрат!

«Чепуха», — подумал я, но поостерегся произнести это слово вслух. Меня захлестывала сильная тревога: как бы Лео не умер, пока она предается излиянию своих чувств.

— Помоги же ему, Айша, — поспешил я напомнить. — Твой Калликрат может уйти туда, откуда даже ты не сможешь его возвратить. Он очень плох.

— Ты прав. — Она вздрогнула. — О, почему я не пришла раньше! Я в таком смятении, что даже рука, моя рука, мне не повинуется, а ведь это так легко. Возьми фиал, Холли. — Она достала из складок своего одеяния небольшой глиняный флакон. — Влей это снадобье ему в горло. Оно должно исцелить его, если не поздно. Быстрей! Быстрей! Он умирает!

Я посмотрел на Лео и увидел, что она права. Лицо у него стало пепельно-серым, в горле булькало. Флакон был заткнут небольшой деревянной пробкой. Когда я вытаскивал ее зубами, капля снадобья попала мне на язык. Сладковатое на вкус снадобье оказалось таким сильным, что голова у меня закружилась, перед глазами поплыл туман, но, к счастью, его действие прекратилось так же внезапно, как и началось.

Когда я подошел к Лео, его золотоволосая голова медленно поворачивалась из стороны в сторону, рот приоткрылся. Я попросил Айшу подержать его голову; она вся дрожала, но все же нашла в себе силы помочь. Я разжал его челюсти пошире и влил снадобье в рот. Поднялся легкий парок — такой же, как при помешивании азотной кислоты; это зрелище отнюдь не укрепило мои слабые надежды на исцеление Лео.

Несомненно было одно: агония прекратилась. Я подумал, что он переправился уже через ту ужасную реку, которая лежит между жизнью и смертью. Его лицо залила синеватая бледность, и без того слабый пульс перестал прослушиваться, только веко еще слегка подрагивало. Не зная, жив он или мертв, я посмотрел на Айшу. В сильном волнении она даже не заметила, что с нее соскользнуло покрывало. Лицо у нее было такое же бледное, как и у Лео, чью голову она продолжала держать. Я еще не видел ее в такой безумной тревоге. Ясно было, что она не знает, каков будет исход. Прошло пять бесконечных минут, и я увидел, что она теряет последнюю надежду: ее прекрасное овальное лицо резко осунулось, как будто даже сильно похудело, беспредельное страдание прочертило своим карандашом черные линии под глазами. Еще недавно ярко-кораллового цвета губы стали бледно-синими и дрожали. На нее было страшно смотреть; как ни тяжело было мне самому, я почувствовал к ней глубокое сострадание.

— Слишком поздно? — выдохнул я.

Она молчала, обхватив лицо руками, и я отвернулся. И вдруг услышал явственный вздох: опустив глаза, я увидел на щеках Лео розоватую полоску, за ней другую, третью, а затем — о чудо из чудес! — человек, которого мы считали уже мертвым, перевернулся на другой бок.

— Ты видишь? — шепнул я.

— Вижу, — хрипло ответила она. — Он спасен. Я так боялась, что мы опоздали, еще одно мгновение — и все было бы кончено! — Из ее глаз бурным потоком хлынули слезы, она рыдала так горестно, что, казалось, ее сердце не выдержит, разорвется; и, странно сказать, никогда еще она не выглядела такой красивой. Наконец она уняла слезы.

— Прости мне эту слабость, мой Холли, прости, — сказала она. — Ты видишь, что в глубине души я просто женщина. Ты только подумай. Сегодня утром ты рассказывал мне об этой твоей религии, об Аде или Преисподней — так ты называешь место, где пребывает жизненная субстанция, сохраняющая индивидуальную память, где все ошибки и заблуждения, неудовлетворенные страсти и ложные опасения преследуют и жестоко язвят дух, вселяя в него сознание собственного бессилия. А ведь в таких вот нестерпимых мучениях я прожила целых две тысячи лет, шестьдесят шесть поколений, ибо именно так следует считать время; это и было то, что ты называешь Адом. Я мучительно раскаивалась в совершенном мной преступлении, день и ночь в моем сердце бушевало неутоленное желание. У меня не было ни друзей, ни близких, и неоткуда было ждать слова утешения; сама смерть обходила меня стороной. В безотрадном мраке меня ободряли лишь блуждающие огни надежды, они то разгорались, то гасли, но я верила, что мой спаситель грядет — так, во всяком случае, подсказывало мне тайное знание.

Подумай же об этом, Холли! Ты никогда не увидишь и не услышишь ничего подобного, даже если я продлю твою жизнь на десять тысяч лет, а я могу это сделать, если ты, конечно, захочешь, — в знак моей благодарности. Подумай только: и вот наконец пришел мой спаситель — тот, кого я ждала столько поколений. Я знала, что он должен прийти, мое тайное знание не могло ошибиться, но не знала, когда именно и при каких обстоятельствах. И вот он здесь, рядом, а я даже не подозревала об этом, пребывая в полном неведении. Так ничтожно оказалось мое знание, так незначительно могущество. Долгие часы пролежал он в мучительной агонии, а я, которая ждала его две тысячи лет, даже не почувствовала этого. И когда наконец я увидела его, оказалось, что его жизнь висит на волоске, порвись этот волосок, и все мое могущество не смогло бы его воскресить. И тогда я снова очутилась бы в аду, снова потянулись бы нестерпимо долгие столетия ожидания, когда же Время в полноте своей возвратит мне возлюбленного. Пять минут неизвестности, когда я не знала, выживет ли он или умрет, показались мне дольше, чем все шестьдесят шесть миновавших поколений. Но они, эти пять минут, прошли, он все еще не показывал никаких признаков жизни, а я ведь хорошо знала: если за это время лекарство не подействовало, оно не подействует вообще. Я уверилась, что он мертв; все пережитые мной за эти тысячелетия муки, казалось, превратились в одно отравленное копье, которое вновь и вновь пронзало меня насквозь. Что могло быть хуже, чем потерять только что обретенного Калликрата?! Я утратила уже всякую надежду, когда вдруг услышала вздох и поняла, что он жив и будет жить, ибо ни один больной не умрет, если уж лекарство начало действовать. Подумай об этом, мой Холли, — подумай, какое это чудо! А теперь он проспит двенадцать часов и проснется уже исцеленный.