Отступник - Александр Лидин

Но вот все было приготовлено. Викториан еще раз проверил ингредиенты и оборудование. Полночь приближалась. Наконец-то минутная стрелка часов застыла на девятке. Викториан открыл книгу с первым заклятием и замер в ожидании первого удара часов. Отбрасывая неровные тени, по обе стороны от него горели две огромные толстые свечи черного воска.

Мне хотелось бы сказать пару слов в свое оправдание. Почему мы помогали Жаждущему? Убийства людей не являлись для нас ничем из ряда вон выходящим, но и особой доблести в них тоже не было. Обычное рядовое событие. То же, что человек отступил, не желая повиноваться Пути Искусства… Вот что манило нас. Его желание избавиться от Жажды Запаха выглядело для нас особым извращением.

Своеобразный парадокс, не так ли?

Наша извращенность оказалась столь глубокой, что мы, будучи людьми Искусства, и там искали извращенность (или то, что назвали бы Извращенностью другие Посвященные). Улавливаете мою мысль? Своеобразное восприятие реальности.

А Жаждущий?

Почему он хотел вырваться из объятий Искусства? Любовь? Сомневаюсь, что даже воспетой людьми любви удастся когда-либо совершить такой подвиг. К тому же мог ли Жаждущий любить? Мужчина, получавший высшее наслаждение, когда процесс семяизвержения сопутствовал процессу Смерти? Человек, который любил мух? Ступивший на путь Искусства не сойдет с него. Это негласный закон.

Но Жаждущий пытался нарушить его. В чем же дело?

После того, как трагедия Жаждущего завершилась, я, гуляя вдоль залива, часто думал о том, что же все-таки заставило его поплыть против течения?

Путь Искусства долог, труден. Не важно, сколькими заклятиями и колдовскими книгами ты владеешь. Твоя душа должна пройти определенный путь. Искусство должно развиться внутри тебя. И оно должно развиваться гармонично. Погружение в Искусство происходит в соответствии с развитием частицы Искусства внутри человека. А Жаждущий, найдя в Запахе своего рода наркотик, рвался вперед. Ростки Искусства по-прежнему оставались в нем в зачаточном состоянии.

Если я и Валентина шли по пути Искусства замедленно, не обладали особой магией, как Викториан, но в то же время и не рвались вперед в поисках Смерти, то Жаждущий сломя голову несся вперед. Меня останавливало то человеческое, что еще осталось во мне, Валентину — служба; недвусмысленное замечание «завуча» относительно случайных смертей. Жаждущего не останавливало ничего. Не обладая колдовскими навыками, он с напором несся вперед, сметая на своем пути все преграды. Что досталось ему от Искусства? Мухи, Запах Смерти? И, естественно, дойдя до определенной черты, он изменил Искусству, как в свое время изменил человечеству.

Любил ли он Светлану?

Не знаю.

Она же, если и любила его, то не так сильно, как он себе представлял.

И все же мы помогали ему.

Если говорить по совести, мы должны были ему отказать. Точнее, Викториан. Он должен был передать всех нас в руки Древних. Уговорить совершить Паломничество. Но он поступил по-другому…

Лениво курились благовония. Мне казалось, что дым застыл в воздухе томными струйками. Время остановилось.

Передо мной лежали обнаженные Валентина и Жаждущий. Глядя на них, я невольно загляделся на округлые, манящие груди Валентины. Интересно, если бы она не пошла Путем Искусства, выглядело бы ее тело таким соблазнительно аппетитным?

В ногах «подопытных», меж свечей, скрестив ноги по-турецки, сидел Викториан. Низко наклонив голову, он что-то шептал. Я не слышал его слов и не был уверен, что он говорит человеческие слова, а не завывает на каком-то мертвом языке. Голова его мерно покачивалась в такт словам. Движение было плавным, гипнотическим, и дрема (нет, не сон, а некое переходное состояние, когда вроде бы ты и дремлешь, но в то же время все видишь, отлично понимая, что происходит вокруг) обволокла меня своими мягкими крыльями.

Время остановилось.

Сколько мы просидели так? Час? Два?

Постепенно голос Викториана стал громче. В нем зазвучали угрожающие, злобные нотки. Сквозь дремоту я стал различать отдельные слова. Имена давно забытых, ужасных богов, кровавые жертвоприношения, которые не идут ни в какое сравнение с жалкими игрищами Посвященных. А голос Викториана гудел, набирал силу. Не стану даже пытаться передать на бумаге звуки той колдовской речи, но могу с уверенностью утверждать, что в ней практически отсутствовали гласные, а те согласные, что я слышал, более походили на завывание голодного волка в лютую зиму.

Неожиданно Виктор откинул назад голову. Дернулся. Забился в крике.

Я видел, как дрожали его руки, сжимая какой-то древний фолиант, слышал хрип и клокотание слюны в сведенном спазмой горле. Тут я взглянул на тела Жаждущего и Валентины… И ужаснулся.

То, что я увидел, разом пробудило меня, вырвав из лап Морфея. С Жаждущим происходило нечто странное. Занимаясь колдовством, я насмотрелся всякого, но одно дело варить отвары, заклинать амулеты, слушать рассказы Викториана об ужасных подземных пещерах, перебирать человеческие останки — это, что бы вы там ни думали, вещи довольное обыденные и практически не относящиеся к тому, что подразумевается под сверхъестественным… Я хочу сказать, что рассуждать об Искусстве и увидеть тело Жаждущего парящим в полуметре от пола — вещи разные. И еще: в плоти Жаждущего появилось что-то необычное. Он стал как бы менее реальным. Не прозрачным, а именно менее реальным. Словно я смотрел фильм с плохими комбинированными съемками; человек как бы есть, но снят в другом месте, а потом его изображение наложили на фон. А может быть, такой эффект создавала необычная бледность его кожи.

Парящее над полом тело. Как сейчас, стоит перед моими глазами эта картина. Черные свечи. Полускрытый дымом курящихся благовоний, запрокинув голову, завывает Викториан. Рядом со мной в воздухе парит призрак. Но это было только начало.

Еще до начала ритуала экзорцизма Викториан предупредил меня, чтобы я внимательно следил за подопытными. В трансе они могли нанести себе ужасные раны. Я должен был в случае необходимости воспрепятствовать этому.

Не в силах оторвать глаз от фигуры Жаждущего, я краешком глаза заметил еще какое-то движение. Валентина зашевелилась. Вначале тело ее выгнулось дугой. На какое-то время она замерла в немыслимом «мостике», опираясь о пол лишь пятками и затылком, удерживая равновесие без помощи рук. Зрелище было не менее невероятное, чем парящий в воздухе Жаждущий.

И лицо. Ее лицо… Теперь ее лицо напоминало лик взбесившейся фурии. Я пропустил сам момент трансформации и теперь с ужасом взирал на результаты. Жемчужные губы Валентины потрескались, спеклись в черную корку. В нескольких особенно глубоких трещинах выступили капельки темной крови. Глаза утонули в глазницах и вокруг них вспухли гигантские синяки. Волосы потемнели. Из молочно-белого ежика они превратились в спутанные каштановые патлы. Мне казалось, что я наблюдаю какой-то кинотрюк. Я видел, как растут ее волосы! Сантиметр в секунду! Это было ужасно. У меня самого волосы встали дыбом, но я, не отводя взгляда, следил за ней, загипнотизированный волшебством.

Неожиданно Валентина рухнула на одеяло, и под ней стала расползаться мокрая лужа. Непроизвольное мочеиспускание? Нет! Это был пот! Ее тело теряло влагу. Из стройной мускулистой женщины она превращалась в культуристку, готовящуюся к соревнованиям и находящуюся на последней стадии «сушки». Лишенная воды и даже самых тонких жировых прослоек кожа натянулась на мускулы и кости, как на барабан. Сетью узловатых корней проступили вены.

Потом Валентину стало трясти. Вначале по телу прошли едва заметные волны дрожи. Постепенно они становились все сильнее, а интервалы между ними — все меньше. Все ее тело содрогалось от ужасных толчков.

Викториан не обращал никакого внимания на происходящее, он продолжал петь. Следить за подопытными — моя часть работы.

Я подвинулся вперед. В нос ударил запах терпкого женского пота. Содрогнувшись, я вцепился в кисти рук Валентины, пытаясь прижать ее тело к мокрому одеялу, но тут же отдернул руки. Тело Валентины буквально горело. Мне показалось, что я схватился не за живую плоть, а за кусок раскаленного металла.

Дуя на обожженные ладони и не зная, что делать, я замер. Теперь Валентина выглядела еще ужасней и в то же время прекрасней, потому что в этом уродстве крылось своеобразное очарование. Если бы не отталкивающая маска мумии и не груди, напоминающие бесформенные дрожащие мешки, тело ее могло бы послужить образцом дьявольской красоты.

Следующая трансформация началась совершенно незаметно. И без того развитая мускулатура Валентины начала расти. Мышцы вспухли узлами, и я с ужасом увидел, как, не выдержав напора, лопаясь, поползла с них кожа. Мешки грудей исчезли, тонкой прослойкой молочных желез натянувшись на мускулы. Пройдя переходную стадию красоты, Валентина превращалась в нечто ужасное. Куски расползшейся кожи казались белыми заплатами на красном мясе мускулов…