Южный ветер - Норман Дуглас

— Бум! — эхом откликнулся сын лодочника, видимо, уловивший подспудный смысл его речи. Чета греческих гениев на корме разразилась безудержным хохотом, ибо сознавала, что юноша понятия не имеет, о чём говорит отец.

— Бум! — издевательским хором повторили они.

И в тот же миг все, кто был в лодке, навострили уши. Звук долетел до них — похожий звук, напоминающий далёкий выстрел из большого орудия. Бум! Звук, дробясь, прокатился по скалам. Гребцы подняли вёсла. Все прислушались.

Звук повторился. На этот раз о его происхождении нечего было и спрашивать. Стрельба из орудия, никаких сомнений.

Старый лодочник исполнился ненатуральной серьёзности.

— Il cannone del duca,[45] — сказал он.

Из пушки Доброго Герцога Альфреда стреляли лишь во время торжеств или по случаю особо важных событий.

Лодочник повернулся к Киту и что-то сказал по-итальянски.

— Что он? — спросил мистер Херд.

— Он думает, что там созывают милицию.

Что-то очень и очень неладное происходило на рыночной площади.

ГЛАВА XXIII

Пушка, к описанию которой мы теперь приступаем, является не единственной реликвией, уцелевшей от эпохи правления Доброго Герцога. В его островных владениях и поныне куда не повернись — зрение и слух немедленно полнятся воспоминаниями об этой крутоватой, но обаятельной личности; воспоминаниями, одетыми в камень — школами, монастырями, руинами замков и купальных павильонов; воспоминаниями, одетыми в слово — приписываемыми ему поговорками, легендами и преданиями о его остромыслии, ещё бытующими среди местного населения. Фраза «во времена Герцога» имеет в этих местах примерно то же значение, что наша «в доброе старое время». Благожелательный, любящий посмеяться дух Герцога и поныне властвует в его столице. Шутливые замечания его всё ещё отзываются эхом в разрушающихся театрах и под сводами галерей. Его весёлые выходки, замешанные на солнце и крови, образуют истинный символ Непенте. Он — та красная нить, что сквозит в анналах острова. Воплощение всего лучшего, чем могло похвалиться его время, он провластвовал почти полвека, ни разу не сделав различия между своими интересами и интересами своих верных подданных.

К расширению владений он не стремился. Ему довольно было заслужить и затем сохранить привязанность людей, которым он представлялся не столько государем, феодальным господином, сколько снисходительным, слепо любящим своих деток отцом. Деспотом он был идеальным — человеком широкой культуры и незатейливых вкусов. «Улыбка, — говаривал он, — способна пошатнуть Мироздание». Основной чертой его натуры и руководящим принципом правления была, как провозглашал он сам, простота. В качестве примера таковой он указывал на введённый им порядок сбора налогов, и впрямь представлявший собою чудо простоты. Каждый гражданин платил столько, сколько ему заблагорассудится. Если внесённая сумма оказывалась недостаточной, ему сообщали об этом на следующее утро, отсекая левую руку; вторая ошибка в расчётах — случавшаяся довольно редко — исправлялась усекновением второй руки. «Никогда не спорь с теми, кто ниже тебя», — вот одно из наиболее оригинальных и исполненных глубокого смысла изречений Его Высочества, при этом было замечено, что независимо от того, снисходил он до спора или не снисходил, победа неизменно оставалась за ним, причём без ненужных затрат времени.

— Это же так просто, — обычно говорил он запутавшимся в своих проблемах властителям, то и дело слетавшимся к нему с материка в поисках ответов на сложные вопросы администрирования. — Так просто! По одному удару на каждый гвоздь. И неизменно улыбаться.

Именно Добрый Герцог Альфред, прозревая возможность будущего процветания своих владений, поставил первые практические опыты с уже описанными горячими минеральными источниками, с врачующими водами, благодетельные достоинства которых пребывали до него в непонятном пренебрежении. Осознав их целительные возможности, он отобрал пятьдесят самых старых и мудрых членов своего Тайного совета и подверг их организмы различным гидротермальным тестам, как внутренним, так и внешним. Семерым из этих господ посчастливилось пережить лечебные процедуры. Каждый был награждён Орденом Золотой Лозы, самым вожделенным среди знаков отличия. Сорока трёх остальных, вернее то, что от них оставалось, кремировали по ночам, возводя посмертно в дворянство.

Он сочинил несколько превосходных трактатов о соколиной охоте, танцах и зодчестве. Более того, из-под его пера вышло две дюжины отмеченных пышным слогом того времени пасторальных пиес, а также множество отдельных стихотворений, обращённых, как правило, к дамам его Двора — Двора, переполненного поэтами, остроумцами, философами и женщинами благородного происхождения. В те дни на острове было весело! То и дело что-нибудь да случалось. Его Высочество имел обыкновение бросать фаворитов в тюрьму, а наложниц в море, отчего законные его супруги лишь проникались к нему пущей любовью, быстрота же, с который эти самые супруги одна за одной лишались голов, освобождая место для того, что он шутливо называл «свежей кровью», воспринималась верными подданными как непреходящее чудо государственной мудрости. «Ничто, — любил повторять он своим наперсникам, — ничто так не старит мужчину, как сожительство с одной и той же женщиной». С другой стороны, прекрасно сознавая неравенство различных социальных слоёв и всей душою желая поднять нравственный уровень своего народа, он ввёл железные законы, поставившие предел распущенности в семейной жизни, которая до его восшествия на престол прискорбным пятном ложилась на репутацию местного общества.

Не напрасно провёл он юные годы в размышлениях над политическими максимами великого Флорентийца. Он старательно поощрял тёплые отношения между Церковью и Толпой, сознавая, что ни единому трону, каким бы крепким тот ни казался, не снести ударов фортуны, если он не покоится на сих крепких столпах. Оттого и случилось, что пока всю Европу раздирали жестокие войны, отношения Герцога с иными правителями отличались редкостной сердечностью и простотою взаимных связей. Он не упускал случая расположить к себе каждого из наиболее мощных соседей, заблаговременно посылая им в дар местные лакомства: темнооких дев для украшения их дворцов и (корзину за корзиной) сочных langouste,[46] которыми славились прибрежные воды острова — все самого лучшего качества. Будучи прирождённым государственным мужем, он столь же располагающим образом вёл себя и с суверенами помельче, которых ему по всей видимости бояться не приходилось — им он тоже доставлял целыми партиями миловидных дев и аппетитных лангустов, только качеством немного похуже — среди ракообразных попадались нередко недоросли, а среди дев особы отчасти перезрелые.

Величие его устремлений сделало Герцога провозвестником множества современных идей. В особенности это касается образования и военного дела — тут его чтят как первопроходца. Он обладал прирождённым инстинктом педагога. Дети школьного возраста доставляли ему искреннее наслаждение, он установил число учебных дней равным пяти, разработал для мальчиков и девочек красивую форменную одежду и во многом реформировал учебный календарь, к его времени ставший прискорбно запутанным и беспорядочным. Порою он освящал своим присутствием церемонию раздачи школьных наград. С другой стороны, приходится признать, что некоторые способы, к которым он прибегал, карая нерадивых, по современным меркам отдают прямым педантизмом. У Герцога было заведено дважды в год, по получении от Министра образования списка с именами неуспевающих школяров обоего пола, поднимать на одном из холмов флаг; завидев этот сигнал, берберийские пираты, которыми в ту пору кишели окрестные воды, направляли свой парус к острову и покупали погрязших в пороке детей по чисто номинальной цене, чтобы затем продать их на невольничьих рынках Стамбула и Аргиро. Сама процедура продажи — на вес, а не поштучно — носила унизительный характер, знаменовавший безоговорочное неодобрение Герцогом тех, кто во время учебных занятий болтает с соседом или покрывает каракулями промокашку.

Хроника сообщает, что с одной из таких распродаж Добрый Герцог вернулся, имея вид измученный и удручённый, как если бы все принесённые в жертву юные жизни тяжким гнётом легли на его проникнутую отеческими чувствами душу. Однако затем, вспомнив о почиющем на нём долге перед Государством, он подавил в себе естественные, но недостойные чувства, улыбнулся своей знаменитой улыбкой и изрёк апофегму{118}, с той поры нашедшую себе место во множестве прописей: «Детская чистота, — сказал он, — есть залог процветания нации». Если же кто осведомится, благодаря какой преискусной маккиавелевской хитрости удавалось ему, единственному из христианских монархов, поддерживать дружеские отношения с грозными пиратами Востока, за ответом далеко ходить не придётся. Он пробуждал лучшие качества их натуры, целыми кораблями посылая им — через уместные промежутки времени — местные лакомства, то есть дев и лагнгуст; качеством они, по правде сказать, не отличались, но были всё же достаточно аппетитными, чтобы свидетельствовать о благородстве его намерений.