Бросок на юг - Константин Паустовский

Фукс на Михаил.[овском] проспекте. В передней – бросилась – радость. У Крола опять лихорадка. Отъезд Чекризова в Батум. Она (Чекри-зиха) у нас. 1-е мая. – На ступеньках у дома Фраермана. – Ракеты – по телефону. День печати. В Совпрофе. Буфет. Приехал длинный Том. В духан над Курой. Шум реки – словно в кают-кампании. – Тосты – «Отверженные» Гюго – «Барабанщики». Скандал. Фраерман и китайские рассказы. Холодный вечер. Кошки. Я принял вину на себя. У меня малярия – стало трясти у Фраермана. Слег – стонал. Вечером [нрзб] и она. Об издательстве. Стояли на камне – не хотела уходились. Заботы.

Вторник – крестный день. С утра – лихорадка. В 1-й типографии. Вано довел до дому. Слег. У Крола болит низ живота. Сквозь бред – рассказ. Слезы. Начался выкидыш. Долго не могла уйти. Возвращалась. Тоска и жар. Гюль – Носил вещи – Тревога – Ночью родилась мертвая девочка (8 мая). Записка Крола. У нее – чистота, румянец. Чегис привез деньги. Я словно во сне. Вечером встретил у Крола В.[алерию] В.[ладимировну]. Фраерман – со своей повестью. Я лежал. Сидели. Собрание у меня – Саянский, Коля, Чекризов, Вано и Гюль – Вино. Шумно. Вы не уйдете? – тревога в глазах. Стихи Блока. У Гюлей – зуб. Вано один у меня. О таланте. Слезы Крола. Мацони – Кино «Белая смерть». К [нрзб]. На парапете на Барятинской – о Комаровке – о бродячей жизни. Встречался ли я с любимыми? Нет.

Корректура. О рассказе – бумага. У окна. Что-то хотела сказать. Надпись на корректуре. Что ты бродишь вокруг и прожигаешь жизнь из-за женщины, а небо трепещет в глубокой синеве и горы зовут. К нам [нрзб].

Взял Крола. Слезы – успокоилась – На след.[ующий] день – страшный припадок. Долго бился с Кроленком. Изорвало всю душу. О Куре. Успокоилась. Слезы, примирение.

В редакции. Красивый жест. Удостоверение. Уезжает из-за нас, меня. «У меня в душе все исковеркано». Крол примирился. Добрый. Был у нее. Перо – термометр – я вас долго не видела – Фотография и [нрзб]. В Ботаническом с Фуксом и Мандаляном. Проводы. Нервозность Крола. Фукс Розы. Трамвай. Тифлисский вокзал. Волновалась. Один взгляд. Слезы на глазах, черно-зеленых. Алик и Мими, несколько слов о краже.

Безденежье – Герман. У Вано. Усталость. Скука дней – готовлюсь к отъезду. Кино «Никто» – В субботу – проводы у Синявского. До Солнца. Чистый и холодный воздух над горами. Чистота. На поле – смотрели на огни Тифлиса. Чекризиха. Вано и его негритянские напевы. Возвращение на заре. Чистое небо над Давидовской горой. Мацони. Снимались у Саянского. У сестры Гюля. Возня с потеющим Мандаляном. Фраерман едет через Крым. Думы. Верийский парк. Взломанные окна. Хорошо.

Отъезд. На вокзале Фукс, Вано, Саянский, Юлия Леонардовна, Чекризов и Чекризиха, Савицкий, Рубен, дядя Костя, Чегис. Лиловый закат над Тифлисом. Вано и дама из Управления. Каспийское море. Вареные яйца. Баку. Икра. Петровск – игрушечный порт. Серое утро. Радловский. Просторы Терской области. Водка. Минеральные Воды. Уют и чистота. Ростов. Запутанный вокзал. В Таганроге. Вышли на площадь. Степи. У окна. Думы о ней.

Москва – серо, дымно. К дяде Коле. Проскуровский дух. Москва грязная, 19-го года. Неоживленно, все серо и плохо одеты. Муська – вялая. Иванов – в редакции «Гудка». Катуар, Мы сохранились. Вегетарианская столовая. К Буме – зеленый вечер в свежести бульвара. Не нашли. Ночью – на выставку Лобанова.

Адресный стол. Марина и Евг. Никол. Вернисаж. Лобанов. К Буме – ссора на Никитском бульваре. К Сашке – красивая и оживленная Настя. Проболтали до часу ночи. На «Б». «Дом печати» – Брадуль – базарный раешник. Вокзал. Максим Горький. Ночь на Рязанском вокзале. Пьяный. Извозчики. У Саши. В баню. Славный город[22]. На «малашке» в Селькино. Полями. У сельской учительницы. Петька. Тарантас. Старики – славные. Ниночка. Дожди, поля, просторы, ромашки, церковь…

(Дорога в Москву, первые дни в Москве, конец мая 1923 года)

[нрзб] На Тифлис. Возвращение] в Москву. Закат над Курой. Мрачный вагон-ресторан. Вася – сапожник. Крол плачет, просит Боржом. Тоска. Баку. По [нрзб] улицам. Конка. Побережье Каспийского моря. Чертов палец. Петрович. Радловский. Пришел к нам. Вино, воспоминания. Терские плавни. Минеральные Воды. Таганрог над желтым морем.

Сосны, Донец, Москва – серая, темная, еще пустая. Звонок дяде Коле. Парикмахерская. У Высочанских. Комната для прислуги. Настя на Кузнецком. Иванов в «Гудке». У Балашовых, в белом. Отъезд в Екимовку. Рязань. У Павловых, – зеленые улицы. Малашка. Березовые рощи, свежесть

– Мишка – усадьбы. Старики. Чистота, коврики, раздолье. Душная комната. Писал «Этикетки…

(Из первых записей сквозного московского дневника, осень – зима 1923 года)

Тифлис – Отъезд – Москва – Рязань – Екимовка – Москва – Встреча – Поездка в Ленинград – Настя – Длинная история – Пушкино – Дача Клейменова, зеленая, хмурая хвоя. Слезы Крола. Портрет Келлермана. Тузик. Кошка Машка. Река вся северная. Острый воздух. Пишу «Пыль земли Фарсистанской». Поезда – Герман в Перловке. Капитан Зузенко-австралиец. «Вахта». Власов-Окский, темная, недалекая публика. Гехт. Зима. Ковальский. У нас – Мрозовский, Фраерман…

Из переписки

Е. С. Загорской-Паустовской в Одессу (Сухум, 11 февраля 1922 года)

Крол, родной, маленький. Прочти внимательно это письмо и сделай все, что я пишу, спокойно и не спеша.

Последнее письмо я послал тебе из Туапсе, с «Дмитрием». На следующее утро я проснулся от ослепительного солнца. Мы подходили к Суху-му. Я вышел на палубу и у меня закружилась голова такой красоты я еще не видел. Было жаркое утро, синь, блеск и маленький город весь тонул в цветущей громадными гроздьями желтой мимозе, в громадных пальмах и эвкалиптах. А за городом – горы в сосновых лесах и ослепительная снеговая цепь Кавказа. Я был в летнем пальто, но было жарко.

На пароходе встретил меня Герман-Евтушенко, на пристани – все остальные. Радости их не было границ. Когда я сошел на берег, где одуряюще пахнет мимозой и чайными деревьями (здесь уж цветут азалии, розы, цикламены, фиалки), из десятков духанов и лавчонок – с фруктами и вином, – я едва сдержал слезы от острой тоски, от того, что здесь нет тебя.

В последние дни я так стосковался, что малейшая мысль о тебе вызывает у меня слезы. Такой тоски, Крол, у меня не было еще никогда.

В Сухуме выяснилось, что, если я сейчас же не останусь и не начну работать, то не только будет потеряно место в Союзе кооперативов Абхазии, но и вообще пропадет всякая возможность нашего переезда сюда. Я колебался недолго и остался. И вот почему. Я присмотрелся, все взвесил и мне ясно, что если мы хотим спасти себя от голода, изнурительной работы и вечных дум о завтрашнем дне, то единственное, что нужно сделать – это остаться в Сухуми. Это какой-то благословенный угол. Ты здесь отдохнешь душой. Работать тебе совершенно не надо. Вот тебе маленький пример. В день моего приезда, через два часа я уже получил первый паек – 3 фунта белого чудесного хлеба, прекрасный обед, вино. Германов и Ивановых ты не узнаешь. Герман стал похож на Варламова – толстый, добродушный. Все они помолодели на 10 лет.

<…> Теперь о комнате. Комнату найти не легко, но к твоему приезду я найду. Уже есть одна, на горе Чернявского. Что такое гора Чернявского, можно понять только увидев ее. В саду, около комнаты растут громадные кактусы, бананы и мандарины. За окнами – море (здесь необычайные закаты) и синие громады гор. Поют арбы, и по улицам ходят страшные, но безобидные как дети абхазцы в бурках, с головами, повязанными черными башлыками.

Здесь такая тишина, как в Ефремове. Проживем одиноко до июля, августа, а потом – в Москву. Отдохнешь ты очень. Здесь море густое, душистое, всюду веет какой-то древностью, по вечерам виден анатолийский берег.

Одно меня мучит, из-за чего я едва не уехал – это то, что тебе придется одной уезжать, В дальнейшем я напишу, как тебе устроить все с отъездом и ликвидироваться. Как только кончишь читать письмо – сейчас же начинай действовать…

<…> Теперь относительно шляп. Здесь это пойдет хорошо, уже было несколько случаев у Марии Федоровны, у которой дамы просили положить вышивку. Если захочешь – заказов будет много. Я пишу все это, а рядом стоит Евгений Николаевич в новой бурке с букетом камелий в руках. Все здесь фантастические, начиная от восковых спичек и кончая духанами.

Возьми «Мертвую зыбь», рукописи и часть книг…

Крол, родной. Приехать за тобой я не могу – это значит кончить с Сухуми, обречь себя на голодную смерть. Меня это очень мучит…

<…> Живу я пока у Германов – встретили они меня как родного. Одно здесь плохо – масса вина, все пьют умеренно, но Ал. Исаакович иногда запивает. Когда я приехал, устроили ужин, на котором были какие-то абхазцы-горцы (кооператоры) в бурках. Они пели в твою честь «алавер-ды». Нравы здесь патриархальные. Когда здороваются – касаются правой рукой земли. То удостоверение, которое я тебе послал, береги, это большая редкость. Вообще въезд в Сухум для простых смертных почти невозможен. Крол, хотел бы написать еще о многом, но надо спешить. Будь спокойна и радостна. К твоему приезду уберу комнату цветами. Без тебя – я мертвый человек, мне трудно даже говорить, я больше молчу и все думаю. И иногда бывает так страшно, – может быть ты больна, зябнешь, голодаешь.