Сердце Черной Мадонны - Ольга Володарская

– Его…

– Ника, я ничего не понимаю.

– Его убили.

– Прекрати нести чепуху! – Ирка даже улыбнулась глупой шутке маленького дизайнера. Кто может убить ее брата? И за что?

– Его убили! – донесся до нее отчаянный вопль.

– Ты где?

– В больнице. Ирка, он умер, умер… Понимаешь?

– Не может быть… Как… – По ее щекам ручьем потекли слезы. До сердца страшная новость уже дошла, а до разума еще нет.

– Его забили до смерти… Я только довез его до больницы, он скончался прямо в коридоре…

Больше Ирка ничего не слышала. Она сползла с дивана на пол и зарыдала. Громко, надрывно, причитая по-старушечьи.

Время остановилось. Мир замер. Ирка осталась один на один с горем.

…В комнате горела свеча. На столе стоял небольшой черный ящик, похожий на обувную коробку, – все, что осталось от красивого, черноглазого, полного жизни Лешки.

Горсть пепла.

Ирка молчала. Молчал и Ника. Слышно было, как тикают часы на стене, отсчитывая секунды БЕЗ НЕГО.

– Он погиб из-за меня, – прошептал Ника. – Если бы он был один, его бы не тронули.

– Перестань. От судьбы не уйдешь.

– Мы возвращались с вечеринки… – Ника словно не слышал Ирку. – Три отморозка – такие бритые, все в коже – начали на меня наезжать. Они кричали «педрило» и еще что-то матерное, потом стали показывать неприличные жесты, знаешь, какие приняты у американцев… А когда совсем раздухарились, один из них сорвал с меня шарфик. Я хотел бежать, черт с ним, с шарфиком, а Леша… Они его поначалу не замечали, но когда он вступился за меня… Он же мужественный, сильный, такой, как они, и этого простить ему они не смогли. Раз ты выглядишь как мужик, то и будь мужиком… Вот они и переключились на него. – Ника закрыл глаза, слезы непрерывно струились по щекам. – Да, все из-за меня! Что с маленького пухляка в розовых кружевах возьмешь? Можно покуражиться, надавать оплеух, раздеть… Так бы они и сделали. И я бы стерпел. Но Леша другой. Когда один из них его ударил, он врезал ему так, что тот отлетел на три метра… Что потом случилось, я помню смутно. Они били его, пинали ногами в омоновских ботинках… А меня забыли. Но лучше бы меня… меня убили…

– Ника, успокойся. Ты не виноват.

– А кто? Бог? Дьявол? Кто отнял у меня мою единственную любовь?

– Я не знаю. – Ирка понурилась. Глаза ее были сухими, нервы на пределе, она не могла спать, есть, думать, она так и не поняла до конца, что ее брата уже нет в живых. – Я знаю только одно: смерть – это не конец. Это начало или продолжение, но только не конец.

Она на секунду успокаивающе приобняла Нику и вышла. В соседней комнате спала мама, напичканная корвалолом, Ирка накрыла ее одеялом и села рядом. Труднее всего сейчас именно Леле – потеря ребенка горе для любой матери, а похоронить единственную отраду… Лешка всегда был для нее чем-то большим, чем просто сыном, он был продолжением ее первой любви. Ее идолом, ее вселенной. Ирка знала, что Леля любит его больше, чем ее, и в детстве страшно расстраивалась из-за этого, но когда выросла, смирилась. Лешка – дитя любви, она же – дитя расчета. Ничего не поделаешь.

Получив известие о смерти сына, Леля не поверила. Не верила она, пока ехала в Москву, не верила, когда увидела зареванную дочь, не верила, входя в морг. Поняла, что Лешка умер, только когда увидела его белое в синих ссадинах лицо, закостеневшее тело, безжизненные, переломанные руки. Тогда она без памяти рухнула на кафельный пол. И так долго не приходила в себя, что все уж подумали, не отправилась ли мать вслед за сыном.

Наконец Леля очнулась. Она не заплакала, не закричала. Безжизненным голосом скомандовала Ирке: «Будем кремировать. Я не хочу, чтобы моего мальчика ели черви. Лучше огонь». Потом вышла из морга, села на улице на землю и замерла.

Глава 6

Хоронили они Лешку в Ольгино. На старом церковном кладбище, по соседству с могилой прадедушки, рядом с которой рос декоративный шиповник, давным-давно посаженный Лешкой.

Было тихо. Безветренно. Дождливо. «Погода плачет, когда хорошего человека хоронят», – так говорили в их краях. Куст шиповника выглядел траурно, его бутоны поникли, листья потемнели. Ирка без зонта стояла под дождем, и слезы на ее лице перемешались с каплями влаги, падающими с сумрачного неба. Леля держалась за руку Марата, дед с бабкой – друг за друга. На скамье тихо плакала Валя, рядом с ней сидели, крепко обнявшись, Машуня с Коляном. Ника стоял на коленях и перебирал в пальцах горсть темной, влажной земли. Он не заметил, что промок, что его серебристые штаны стали грязными, а конец шарфа окунулся в лужу. Он не видел окружающих. Не ощущал времени. Ника разминал пальцами землю, монотонно, словно перебирал четки, и вспоминал свое детство…

Родился он в Ленинграде, отец его был известным театральным режиссером, мать – скрипачкой. Жили они в центре, в прекрасной трехкомнатной квартире, уставленной антикварной мебелью. Отец, замкнутый, серьезный человек в очках, постоянно пропадал в театре либо, если был дома, в мире своих грез. Он мало интересовался сыном, совсем не интересовался бытом, а мать, напротив, всю себя отдавала дому и семье. Она любила маленького Нику за двоих – и за себя, и за мужа. Девочкой она подавала большие надежды, повзрослев, надежды оправдала – зокончила консерваторию, успешно выступала и имела шансы на блестящую карьеру. Однако, влюбившись в уже известного режиссера, мама вышла за него замуж, махнула рукой на выгодный загранконтракт и посвятила свою жизнь мужу. Когда же родился Коленька, она навсегда отказалась от своего призвания и целиком окунулась в материнство.

Ника запомнил мать стройной темноволосой женщиной с высокой прической, она всегда элегантно выглядела и постоянно его целовала. Мальчиком он был тихим, мечтательным, очень приятным внешне, хоть и излишне тучным из-за пристрастия к шоколаду. Лучшим его другом была мамочка, любимым местом – диван в кабинете отца, а сам отец являлся как бы посторонним предметом, мешавшим занять этот самый диван. Проблемы Коленьки начались лет в семь, тогда и дружба с мамочкой дала трещину. Надо сказать, что Никина родительница, никогда в своем выборе не раскаивавшаяся, все равно к скрипке имела слабость, а поскольку сынок, как она предполагала, унаследовал от нее музыкальный слух и способности, видела его непременно скрипачом. Так в семь лет Коля пошел сразу в две школы: общеобразовательную и музыкальную.

Слух у него оказался прекрасным, но способности средними, самое же главное – к музыке он был совершенно равнодушен. Проучившись в «музыкалке» год, Ника попросил маму больше его не мучить, но мама была категорична: мол, у тебя талант, ты не должен его зарывать в землю, вырастешь – спасибо скажешь. Мальчик продолжал учиться. Три раза в неделю он, как на каторгу, ходил в музыкальную школу, вечерами учил партитуры дома, по выходным выступал перед гостями родителей. Мама им очень гордилась. Она уже представляла его именитым музыкантом, поэтому из дома выпускала либо с галстуком-бабочкой, либо с бантом в горошек, перехватывающим его пухлую шею.