Эта гиблая жизнь - Коллектив Авторов

Михнеев поморщился и спросил:

– Сколько?

– Чего сколько? А, ну как всегда, наверно, по червончику. – Да нет, строчек сколько?

– Чего? – опять переспросила трубка и обиделась: – Чего ты херню всякую спрашиваешь, сделай, как всегда, и все. Ты же у нас надежда русской литературы, в конце концов.

– Как звать-то?

– Кого?

– Кого-кого... молодоженов.

– А, этих... Он точно Коля, а она, кажись, Наташа. Три рубля – и наша! Во! Я тоже стихами могу.

– Чем они занимаются?

– Кто?

– Мо-ло-до-же-ны.

– А-а... Да хрен их знает. Слушай, какая тебе разница, ты поздравление напиши, а не статью про производство. Хоп? Давай дожевывай, а я заскочу вечерочком.

Михнеев вернулся к остывшему кофе и машинально подумал: «Эх, товарищ милый Коля, тяжела в семействе доля, три рубля цена Наташе, нету девки в мире краше, – и чертыхнулся: – Вот привяжется же такая гадость».

2

Девушка появилась в Союзе писателей в половине первого и, заглянув в комнату, где вокруг большого стола сидели пятеро еще не утративших доперестроечной важности и достоинства пастырей слова, робко произнесла:

– Извините...

Пять голов медленно обратились в сторону юного создания.

Девушка кашлянула:

– А как мне найти Михнеева?

Четыре головы также неторопливо вернулись к газетам, а та, что была ближе к двери, секунд через пять снизошла:

– Он сейчас подойдет. Подождите.

Девушка, не решившись войти в комнату, осталась стоять в коридоре, и за те десять минут, что ждала Михнеева, не услышала из комнаты ни звука, словно это было хранилище слов, где каждое оберегалось с религиозной преданностью: непосвященным здесь становилось неуютно и страшно, как на заброшенном капище.

Михнеев появился в сером, удачно подобранном по крепкой фигуре, плаще и с совсем не вяжущейся с респектабельным обликом дерматиновой сумкой через плечо, какие обычно носили раньше молодые специалисты.

После патриархального вида хранителей слова он показался девушке совсем молодым; она сразу догадалась, что это тот, кого она ждет, и чуть подалась ему навстречу.

Михнеев тоже догадался, что это звонившая в пятницу девушка. Было в ней что-то трогательное и полузабытое, словно из доброго прошлого. «Студентка, – определил Михнеев, – курс первый-второй».

– Подождите минуточку, – сказал он и прошел в комнату.

В комнате послышалось шевеление, словно с места на место перекладывали пуховики и подушки, потом донесся звякающий, будто треснувший колокольчик, звук и чей-то глухой голос: «Иди, только скорей». Михнеев появился уже без плаща и сумки.

– Вы принесли рукопись? – спросил Михнеев, и девушке стало неприятно от того, как он осмотрел ее.

Она достала из пакета и протянула серого цвета общую тетрадку и, как показалось Михнееву, в последний момент попыталась задержать тетрадь у себя, ему даже пришлось легонечко выдернуть ее из рук.

Михнеев раскрыл тетрадь и одним краешком рта улыбнулся:

– Почерк хороший, это уже неплохо... А данные ваши где-нибудь указаны?

– Что? – переспросила девушка.

– Напишите, вот хотя бы на обложке, как вас зовут, и, если есть, телефон. Девушка взяла тетрадь, и снова Михнеев отметил ее нерешительность.

– Вот, – протянул он девушке ручку.

Та взяла ручку, чуть подумала, быстро что-то написала на оборотной стороне обложки, вернула тетрадь и прямо посмотрела на Михнеева.

– Гм, – Михнеев не ожидал такого взгляда, глаза у девушки были небольшие и строгие. – Приходите в следующий понедельник.

– Как – в следующий?... – Девушка испугалась и невольно потянулась к отданной тетради.

– Ну, сейчас же я не буду читать... – перебил Михнеев и как-то так повел рукой в сторону комнаты, что, мол, вы сами понимаете, какая тут обстановка. – Я прочитаю спокойно все дома, а через неделю мы с вами встретимся и поговорим.

– Хорошо, – решила девушка и направилась к выходу, но, пройдя немного, обернулась и сказала: – До свидания.

– Всего доброго, – отозвался Михнеев и ушел в комнату, крепко прикрыв за собой дверь.

3

Всю неделю Михнееву было не до серой тетради.

Сначала понадобилось писать статью об одном предприятии, где догадались производить суперпрочный строительный материал на основе куриного помета. То ли сама идея так потрясла Михнеева, то ли стоявший на предприятии запах, то ли сам директор, потрясающе похожий на курицу (именно на курицу, а не на петуха) да при этом еще легко заикавшийся на букве «к», что Михнеев два дня никак не мог подступиться к материалу, и лишь когда уже отступать было некуда, встал в четверг в шесть часов, принял холодный душ и одним махом накатал положенные восемь страниц.

Вторник же и среду потратил на чтение романа одной задыхающейся от тучности старушки. Писала старушка также тучно и с придыханием. И Михнеев подумал, что по рукописи графомана можно, наверное, определять его внешность.

Впрочем, роман был не без приятностей. Старушка описывала свою бурную молодость, которая пришлась как раз не на самое веселое для страны время. Для нее же существовала только ее юность, и старушка представлялась Михнееву молодой стройненькой брюнеткой с немного нерусскими большими черными глазами и почему-то постоянно хохочущей. Он еще подумал, что вот бы на этом материале написать повесть о том времени: кругом страх, лагеря, труд до изнеможения, а героине хоть бы хны, она молода и ей весело жить. А ведь так и было. «Скажут потом, украл», – лениво подумал о возможной повести Михнеев, продолжая листать рукопись.

Теперь, покончив с куриной статьей, он тут же, хотя и не успел дочитать старушечьего романа, заглянул на последние страницы и накатал на него рецензию.

«Поперло», – пронеслось в голове Михнеева, и он повез статью заикающемуся директору, тут же, что показалось совсем невероятно, получил за нее весьма приличный гонорар и отправился в Союз писателей сдать тяжким бременем оттягивающий плечо старушкин роман.

В Союзе сообщили, что у местночтимого поэта вышла книжка и в пятницу все приглашаются на вечер, а после – на банкет.

– На пьянку, – уточнил Михнеев.

– Бан-кет, – строго пресек вольности секретарь правления, помолчал и добавил: – А потом уже пьянка.

Михнеев вспомнил, что в субботу у студенческого приятеля день рождения, и вздохнул.

Все равно четверг получался относительно свободным, срочной халтуры не было, и Михнеев решил просто почитать набранные в Союзе писателей журналы, положил на тумбочку у изголовья кровати и серую общую тетрадь. Однако дело не дошло даже до журналов.

Заявился знакомый, с которым некоторое время работали в одном газетном отделе, и начал жаловаться на жену: мол, она сказала, что он дурак.

– Правильно сказала, – поддержал Михнеев, злясь, что и этот вечер пропал. Знакомый же, пропустив замечание мимо ушей, продолжал хныкать:

– Хорошо тебе, ты холостой.

– Плохо мне, плохо, – снова не в тон отозвался Михнеев и в очередной раз отметил удивительное свойство халтурных денег – они никогда не задерживаются. То, что добывается настоящим трудом, всегда расходуется не спеша, основательно, по нескольку раз прикинешь, стоит ли именно так их тратить, а с этими же – Михнеев уже доставал полученные сегодня куриные деньги – расстаешься легко, как утром со случайной женщиной.

В воскресенье, уже ближе к обеду, Михнеев наконец вырвался со дня рождения однокашника. По дороге купил каких-то куриных полуфабрикатов, сварил себе бульон и весь день отпаивался им. Причем в башке занозой засела единственная тупая до неимоверности мысль: сколько можно было изготовить строительного суперматериала, если бы съеденные им куры остались жить на пользу обществу.

Впрочем, Михнееву было всего тридцать пять и организм с последствиями банкетов и дней рождений справлялся достаточно скоро. К вечеру он почувствовал себя лучше, выключил телевизор, доел бульон, и тут на глаза ему попалась серая тетрадь.

«Ага», – подумал Михнеев.

4

В начале тетради почерк был ровный и по-девчоночьи старательный. И девчонка представлялась такой же старательной хорошисткой, все у нее было правильно и как раз о том, о чем пишут в ее возрасте: мама, сестра, школа, каникулы, еще неясные мечтания и, может быть, предощущение иного мира, который вдруг приоткрывался краешком в звездном небе, в яркой майской зелени, в падающих снежинках, и эти отголоски будущих возможных открытий выбивались из общей старательности. А, впрочем, вот и о снежинках:

Ложатся редкие снежинки,Осенних луж скрывая грязь,И вот уже на стеклах льдинкиЗима рисует, наклонясь.

Сколько ей тогда было – двенадцать, тринадцать?

Потом пошло такое же старательное подражание, через которое проходил каждый, и почему-то почти всегда у талантливого русского ребенка переплетаются Шекспир и Есенин – разум ссорится с душою...