Проблема Спинозы - Ирвин Ялом

— А как же твоя вспышка насчет того, что религии — это безумие? Это тоже было притворством?

— Ну уж нет! Да, по замыслу Якоба я должен был говорить о своих великих сомнениях в религии, чтобы поощрить тебя развязать язык. Но играть эту роль было легко: ни одному актеру еще не доставалась роль проще этой! На самом деле, Бенто, для меня было таким облегчением произнести эти слова! Чем больше заставляли меня заучивать христианских догм и историй о чудесах, тем больше я осознавал, что вера, христианская и иудейская, основана на детских фантазиях о сверхъестественном. Однако я не мог сказать ничего подобного своему отцу. Я не мог так его обидеть. А потом его убили за то, что он прятал у себя страницы Торы, которые, как он верил, несли на себе самое слово Божие! И снова я ничего не мог сказать. Услышать твои мысли — это было такое освобождающее чувство, что ощущение предательства поблекло, хотя честный обмен мыслями с тобой сам по себе служил обману. Такой сложный парадокс!

— Как я тебя понимаю! Во время наших бесед я тоже чувствовал облегчение от того, что наконец могу высказать правду о своих убеждениях. То, что Якобу это было против шерсти, нимало меня не смущало. Совсем наоборот — признаюсь, мне даже нравилось его шокировать, хотя я и понимал, что последствия этого удовольствия будут мрачными.

Они оба умолкли. Чувство изоляции, обострившееся у Бенто после того, как Манни-пекарь отвернулся от него, начало таять. Эта встреча, этот момент искренности в разговоре с Франку тронул его и согрел. Как обычно, он не стал задерживаться на чувствах, переключившись на роль наблюдателя, и принялся исследовать свое внутреннее состояние, особенно отмечая распространившееся в душе успокоение. Даже осознание мимолетности его природы не лишило это чувство приятности. Ах, дружба! Так, значит, вот какой клей скрепляет людское общество — душевная теплота, развеивающее одиночество состояние. Столь во многом сомневаясь, столь многого страшась, столь мало открывая другим, он слишком редко ощущал в этой жизни вкус дружбы.

Франку бросил взгляд на сложенный Бенто мешок и нарушил молчание:

— Ты уходишь сегодня?

Бенто кивнул.

— Куда? Что ты станешь делать? Как будешь зарабатывать на жизнь?

— Надеюсь, меня ждет необременительная жизнь, полная размышлений. В течение последнего года я брал уроки у местного стекольных дел мастера, учился делать линзы для очков и, что для меня гораздо интереснее, для оптических инструментов — телескопов и микроскопов. Мне не так уж много нужно, и я с легкостью смогу содержать себя.

— Ты останешься здесь, в Амстердаме?

— Пока — да. Буду жить в доме Франциска ван ден Эндена, который руководит академией, что подле Сингела. А потом, наверное, перееду в местечко поменьше, где смогу заниматься своими исследованиями в более спокойной обстановке.

— Ты будешь совсем один? Я так понимаю, проклятие отлучения будет держать и других на расстоянии?

— Наоборот, мне будет легче жить среди иноверцев в качестве изгнанного еврея. Возможно, особенно в качестве еврея, изгнанного навечно, а не еврея-ренегата, который просто ищет компании иноверцев.

— Значит, это и есть вторая причина, по которой ты рад херему?

— Да, признаю это — и не только это: я со временем планирую заняться писательством, и может статься так, что мир в целом с большей охотой станет читать труд изгнанного еврея, чем члена еврейской общины.

— Ты наверняка это знаешь?

— Чистая догадка, но у меня уже сложились отношения с несколькими похоже мыслящими коллегами, которые уговаривают меня записывать свои мысли.

— Они — христиане?

— Да, но это совсем другой тип христиан — не фанатичные иберийские католики, с которыми ты знаком. Они не верят в чудо воскрешения, не пьют кровь Иисуса во время мессы и не сжигают заживо тех, кто мыслит по-другому. Это либерально мыслящие христиане, которые называют себя коллегиантами[96] и думают самостоятельно, не прибегая для этого к духовникам или церкви

— Значит, ты планируешь креститься, чтобы стать одним из них?

— Ни за что! Я собираюсь жить религиозной жизнью — но без вмешательства какой бы то ни было церковной организации. Я полагаю, что все конфессии — католическая, протестантская, мусульманская, равно как и иудейская — просто застят нам глаза, не давая видеть сокровенные религиозные истины. Я надеюсь, когда-нибудь возникнет мир без таких церковных институтов — мир с универсальной религией, в котором каждый будет использовать свой разум, чтобы познавать и почитать Бога.

— Означает ли это, что ты желаешь иудаизму конца?

— Я желаю конца всем традициям, которые препятствуют праву человека думать самостоятельно.

Франку на несколько секунд умолк.

— Бенто, ты впадаешь в такие крайности, что это просто страшно! У меня дух захватывает, когда я представляю себе, что после стольких тысяч лет преемственности наша традиция должна погибнуть!

— Нам следует ценить и почитать вещи за их истинность, а не за их древность. Старые религии держат нас в ловушке, утверждая, что, нарушая традицию, мы оскорбляем всех верующих прошлого. А если кто-то из наших предков претерпел муки за веру, то мы увязаем в этой ловушке еще глубже, потому что считаем делом чести поддерживать верования этого мученика, даже зная, что они полны ошибок и суеверия. Разве ты сам не признавался, что чувствуешь нечто подобное из-за того, что твой отец принял мученичество?

— Да, мне казалось, что я бы сделал его жизнь бессмысленной, если бы стал отрицать то самое, ради чего он умер.

— Но насколько бессмысленно было бы посвятить свою единственную и неповторимую жизнь ложной и суеверной системе — системе, которая выбирает только один народ и исключает из себя все остальные?

— Бенто Спиноза, ты переворачиваешь мне душу! Я никогда не смел размышлять о таких вещах. Я и представить себе не могу, как можно жить, не принадлежа к моей общине, к моему кругу! Почему для тебя это так легко?

— Легко? Нет, это нелегко, но становится легче, если твоих близких уже нет. Вечное отлучение ставит передо мной задачу полностью перекроить свою внутреннюю идентичность и научиться жить, не будучи ни евреем, ни христианином, ни приверженцем какой-либо иной религии. Видимо, я буду первым человеком такого сорта.

— Будь осторожен! Возможно, твое вечное отлучение не будет таким уж абсолютным. Вполне вероятно, что тебе не удастся получить такой роскоши — быть неевреем в глазах других. Барух, что ты знаешь о limpiezas de sangre?

— Об иберийских «законах о чистоте крови»? Не слишком много, кроме того, что Испания ввела их, чтобы воспрепятствовать евреям заполучить большую власть.

— Отец рассказывал мне, что им положил начало Торквемада, Великий инквизитор, который двести лет назад убедил королеву Изабеллу в том, что еврейская зараза остается в крови, несмотря на обращение в христианство. Поскольку сам Торквемада имел еврейских предков в четвертом колене, он установил границу «законов о чистоте крови», которая учитывает лишь три последних поколения. Таким образом, недавние конверсо или даже те семьи, что были обращены два или три поколения назад, оставались под постоянным подозрением, и им запрещены многие занятия — в церкви, в армии, во многих гильдиях и на гражданской службе.

— Очевидно, ложные воззрения, такие, как эти «три, но не четыре поколения», явно изобретены для удобства их изобретателя. Как и нищие на этой земле, ложные воззрения всегда пребудут с нами, и я лично ничего не могу с этим поделать. Я сейчас стараюсь заботиться только о тех вещах, которые зависят от меня.

— Например?

— Думаю, я по-настоящему властен лишь в одном — в развитии своего понимания.

— Бенто, у меня есть огромное желание сказать тебе кое-что — что, я знаю, невозможно сделать.

— Но ведь сказать-то ты можешь?

— Я полагаю, что это невозможно — но я хочу пойти с тобой! Ты мыслишь о великом, и у тебя будут еще более великие мысли. Я хочу следовать за тобой, быть твоим учеником, твоим слугой, делить с тобой твои занятия, переписывать твои рукописи, сделать твою жизнь легче!

Бенто немного помолчал. Улыбнулся, потом покачал головой:

— То, что ты говоришь, приятно и даже соблазнительно. Позволь ответить тебе как с внутренней, так и с внешней точки зрения. Сначала о внутренней. Хотя я желаю одинокой жизни и настаиваю на ней, чтобы предаваться моей медитации, я ощущаю, что другая часть меня стремится к близости. Порой я скатываюсь в невыразимо сильную жажду прежнего чувства — когда меня холила и поддерживала любящая семья; и эта часть меня — страждущая часть — с радостью воспринимает твое пожелание и подстрекает принять тебя и ответить тебе: «Да, да, да!» Одновременно та, первая, моя ипостась, более сильная и высшая, требует свободы. Мне очень больно оттого, что прошлое кануло и уже никогда не вернется. Больно думать, что все те, кто лелеял меня, мертвы, — и я ненавижу эту боль, которая заковывает меня в кандалы и не дает двигаться вперед. Я не могу повлиять на прошлые события, но я решил избегать сильных привязанностей в будущем. Я никогда больше не поддамся детскому желанию быть окруженным заботой. Ты понимаешь?