Французское общество времен Филиппа-Августа - Ашиль Люшер

Гио удовлетворяется тем, что в конце своей поэмы нападает на теологов, «devins», как он их называет. Он расхваливает теологию, «искусство, венчающее душу, искусство, всеми почитаемое», но мало ценит тех, кто ее изучает. У них хорошо подвешен язык, но думают они только о том, как получить доходы; указывая праведный путь другим, они сами не служат примером. Что же касается профессоров права, легистов, то они помышляют лишь о крючкотворстве, мошенничестве, равно защищают в суде как зло, так и добро и делают все, чтобы получить хорошие прибыли. Наконец, доходит очередь и до «fisiciens», то есть лека-рей, на которых наш монах, кажется, имеет личный повод жаловаться, ибо он осыпает их насмешками, ставшими позднее традиционными. «Они убивают огромное число больных и до изнеможения изыскивают болезни у всех; я попадал в их руки, но сторонюсь их общества, когда чувствую себя хорошо. Позор тому, кто отдается им во власть!» И он высмеивает их лекарства: «Я бы предпочел жирного каплуна, чем все их коробки», считая, что те, кто выходит из Монпелье, продают свои настойки слишком дорого. Впрочем, он признает, что, ежели есть плохие лекари, то существуют и очень хорошие, умеющие ободрить больных: «Когда человек страшится смерти, он нуждается в великом утешении», и благодаря скорее доверию, которое они внушают, нежели их снадобьям, происходит выздоровление. «Когда я заболеваю, — заключает Гио, и этим заканчивается его „Библия“, — я дозволяю приводить их ко мне, ибо их присутствие благотворно влияет на меня; но когда болезнь отступает, я бы пожелал, чтобы галера увезла их со всей их „физикой“ прямо в Салоники, подальше, чтобы их никогда больше не видеть».

Этот монах интересен и тем, что сообщает нам о самом себе, и тем, что говорит о других. Настоящий бюргерский ум: у него насмешливое здравомыслие горожанина, для которого всякий избыток — уже недостаток, и он шутками мстит за себя монашеской скуке.

В этом Гио де Провен немного походит на своего современника, овернского монаха, известного в провансальской литературе под именем монаха Монтодона. Так его и следует называть, поскольку мы не знаем его имени: Монтодон — приорство, которое он возглавлял. Необыкновенный монах! Образчик тех, кто проводит свою жизнь вне монастыря и взвращается туда лишь затем, чтобы отдохнуть от мирских треволнений. К тому же он последний в роду владельцев замка Вик-сюр-Сер в Оверни. Его отец совсем молодым был заключен в соседнем аббатстве Сен-Жеро д'Орийяк; аббат доверил ему приорство Монтодон. Но наш монах был поэтом своеобразным и язвительным; ленники области оспаривали его друг у друга, и слава о нем не замедлила распространится в Оверни. Он вел жизнь трубадура, продолжая носить монашеские одежды, и обошел из замка в замок все южные провинции — по его словам, он повидал Перигор, Лимузен, Керси, Руэрг, Жеводан, Прованс, Тулузен, Гасконь, Пуату, Ангумуа, Форе и даже Испанию, принимая участие во всех рыцарских праздниках, и получив даже в качестве судьи приз — ястреба — на торжественном состязании в Пюи-ан-Веле. Как воспринимал аббат Орийяка столь немонашеский образ жизни своего подчиненного? По-видимому, он не слишком осмеливался что-то возражать, поскольку монтодонский монах время от времени возвращался в свое приорство, куда передавал подарки, которыми его осыпали. Под конец он получил приорство Вильяфранка в Руссильоне, на земле своего друга, арагонского короля Альфонса II, и последний, добавляет провансальская биография, «наказал монаху Монтодона есть мясо, принимать дам, петь и слагать стихи».

Вот все, что мы знаем о жизни монаха Монтодона, и из этого следует, что такой монах вовсе не был образцовым. Впрочем, это заметно и по его стихотворениям, многие куплеты которых совершенно непереводимы: слова их не только на латыни, но и на провансальском абсолютно непристойны, а монах из Монтодона — как раз из тех трубадуров, которые охотнее всего презирают приличия. Как и все его собратья, он сочиняет любовные песни, обращенные к даме сердца, но сейчас нас больше всего интересуют не они. Этот монах прежде всего сатирик, и его талант особенно раскрывается в сирвентах. В одной из них он говорит о бедах всех трубадуров своего времени, включая себя самого. Он упоминает себя в третьем лице, называясь «лжемонахом Монтодона» (исключительно точное выражение), монахом, ссорящимся со всеми, оставившим Бога и монастырь ради застольных удовольствий, стихи и песни которого хороши лишь для того, чтобы развеять их по ветру. Вместе с тем он, по-видимому, испытывает некоторые сомнения, так как в одном из своих отрывков пытается оправдаться в том, что стал столь нерадивым монахом, и доказать, что сам Бог дозволяет такое поведение:

Однажды я очутился в раю, оттого что был весел и радостен и очень любил Господа, коему все повинуется — земля, море, равнины и горы. И Бог мне сказал: «Монах, зачем ты пришел сюда и как ты вернешься в Монтодон, где у тебя много друзей?» — «Господи, я оставался в монастыре год или два, что стоило мне потери дружбы баронов; но Ты единственный, кого я любил и кому хотел бы служить». — «Монах, — отвечает Бог, — я не думаю, чтобы ты Мне доставил удовольствие, затворившись в аббатстве. Зачем прекращать войны и песни? Я предпочитаю видеть тебя поющим и смеющимся. Государи становятся при этом щедрее, и приорство Монтодон только выиграет от этого».

Вот так монах Монтодона заранее извинял себя за нарушение устава.

Вместе с тем далеко не все стихотворения доносят до нас его идеи и чувства так же хорошо, как у Гио де Провена его «Библия», ибо они немногочисленны, а крайняя лаконичность стиля делает их смысл неясным. Многие отрывки он посвятил насмешкам над женщинами, которые красятся, и немного натянуто шутит, что святые в раю возбуждают против них процесс, ибо те полностью завладели румянами, белилами и тушью, так что ничего не осталось для раскрашивания церковных изображений и статуй. Ряд других стихотворений относится к жанру, почти единственным представителем которого в провансальской литературе является монах Монтодона, жанру «тоски» (enneg). Он состоит из перечисления всего, что поэт не любит или что наводит на него тоску. Стихи могли бы открыть нам горизонты вкусов или предпочтений монтодонского монаха, хотя и в негативной форме, если бы там обнаружились некоторые наблюдения морального плана, интересные с психологической точки зрения, но это не совсем так. Судите по частичному переводу песни: «Что наводит на меня тоску, так это хороший рассказчик, оказывающий дурные услуги; человек, который постоянно жаждет смерти своего ближнего; лошадь, которую тянут под уздцы; знатный человек, слишком гордо несущий свой щит, не получивший ни единого удара; бородатый кюре или монах; клеветник с отточенным кинжалом. Чего я не люблю, так это скучающей дамы, бедной и гордой одновременно; мужа, слишком любящего свою жену; рыцарей, которые важничают за пределами своей страны, но коих дома толкут, как в ступке. Что мне не нравится, так это плохая ловчая птица, мало кушанья в большом котле и много воды в стакане вина, встреча с хромым или слепым на своем пути. Не люблю я также и плохо зажаренное жесткое мясо, священника, что лжет и нарушает клятву, старуху дурных нравов. Мне не нравится скакать в гололед и есть без огня в холод». И так далее. Это перечисление неприятных вещей в целом достаточно банально и мало сообщает нам о внутренних и личных чувствах автора. Другая песня, которая могла бы служить парой предыдущей, написана на противоположную тему: монах составляет скучный перечень приятных ему вещей. «Мне очень нравится шутки и веселость, красивые поступки, щедрость, подвиги, отважная и куртуазная дама, умеющая одарить добрым отдыхом. Очень нравится мне видеть человека богатого и щедрого, спать, когда дует ветер и гремит гром, и иметь мясистого лосося на обед. Люблю также находиться летом близ источника или ручья, когда луга свежи и зеленеют, и щебечут птицы. Очень нравится мне быть рядом с хорошим товарищем, снова чувствовать ласки моей милой и видеть несчастными своих врагов».

Все это, надо признать, не слишком по-монашески; приор Монтодона в своих вкусах не поднимается выше довольно заурядной посредственности, присущей большинству знатных людей его страны и эпохи. Но, во всяком случае, он довольно хорошо представляет тип монаха поневоле, многочисленную тогда категорию сыновей феодалов, которых отцы осудили на посвященную жизнь и которые по возможности старались не принуждать себя к выполнению обязанностей, избранных ими не по доброй воле.

ГЛАВА VII. МОНАШЕСКАЯ ЖИЗНЬ

Эпоха Филиппа Августа была не самым благоприятным в истории средневековья периодом для основания новых аббатств. Начиная с середины XII в. пыл частных лиц и феодальных государств к основанию подобных учреждений в известной степени охладел: уже выросли грандиозные здания бенедиктинских общин, и Франция задолго до Филиппа Августа покрылась сетью монастырей; иными словами, прежнее монашеское движение, заставлявшее по призыву могущественных реформаторов времен борьбы за инвеституру как по волшебству вырастать обители, сельские монашеские общины, деревенские и городские монастыри, — движение это прекратилось, и плодотворный период созидания закончился. Но, с другой стороны, в четыре последних года правления Филиппа Августа начнет распространяться монашество особого рода — монашество нищенствующих орденов, одарившее Францию Людовика VIII, Людовика Святого и Филиппа Красивого массой доминиканских и францисканских монастырей и церквей.