Тышлер: Непослушный взрослый - Вера Чайковская

Столь же причудливо осмыслен верблюд — знакомый по Ташкенту и описанный некогда сыну. Его туловище изрезано окнами, а взобраться в «квартиры» можно только по крутым приставным лестницам.

Такая же лестница ведет наверх, где над туловищем и головой верблюда — прямоугольная площадка с колоколом, флагами, возбужденными людьми.

Тышлер всю жизнь работал с «открытым» и «замкнутым» пространством, разнообразно их соединяя. В этом выразились две его противоположные «тяги» — к «замкнутому» пространству дома и к «открытости» природного мира.

В «Лирическом цикле» — выбор сделан в пользу дома — плетеной корзины с «окнами». Окна — необходимая деталь, так как пространства, замкнутые «наглухо», вызывают у него безотчетный страх, нечто вроде «клаустрофобии». В «Цыганах» возобладала жизнь на природе, кибитки нужны только для переездов. В «Самодеятельном театре» найдена некая гармония дома и мира, пространство сцены — своеобразный дом — распахнуто в природный мир.

В последней серии «Сказочный город» — доминантой становится вертикаль, путь от дома к небесам, что особенно заметно в «Верблюде», последней работе серии, написанной в год смерти.

Эти сны о животных-домах причудливы и беспокойны. Беспокойны устремленные вверх приставные лестницы, сочетание контрастных тонов: теплого, коричнево-розового низа и холодноватого, сине-зеленого небесного свода со вспышками «пожара», с движущимися вверх людьми, преодолевающими лестницу за лестницей…

Это сны о движении, о порыве ввысь, о преодолении, о животных и людях, о непостижимости, красоте и трагизме мира и о грозовых разрядах любви и смерти…

Глава четырнадцатая

И СНОВА ФЛОРА

…ТворецТебя мне ниспослал…

А. Пушкин. Мадонна

Флора Сыркина — добрый (а иногда и злой!) ангел тышлеровской жизни, составительница почти всех его прижизненных каталогов, автор первой монографии о его творчестве, устроительница его дел, разделяющая с ним трудную жизнь художника с ее падениями и взлетами. У позднего Тышлера, в сущности, нет друга-мужчины, поверенного его мыслей и чувств. Делится он своим сокровенным только с Флорой.

Я уже приводила письма Тышлера к Флоре периода их новой встречи после многолетней разлуки. Теперь есть смысл вчитаться в его поздние письма, когда Флора давно уже его жена.

Изменилась ли их интонация? Может быть, любовь со временем превратилась в привычку? Может, Флора вызывает уже только раздражение (что отчасти звучит в воспоминаниях дочери)? Это раздражение неминуемо бы прорвалось, даже если это письма и записки в больницу (а письма к Флоре в основном и писались, когда она попадала в это малоприятное учреждение).

В январе 1966 года, в самый разгар подготовки тышлеровской выставки в Музее изобразительных искусств, Флора попадает в больницу в связи с предстоящей ей черепно-мозговой операцией. Апрельские письма этого года связаны с операцией и выздоровлением.

В 1978 году она оказалась в Боткинской по поводу гипертонического криза и уже в больнице сломала лодыжку.

В 1979 году она попала в автомобильную аварию и лежала в московской квартире, а Тышлер писал ей из Вереи.

Привожу отрывки из этих писем.

Январь 1966 года:

«Милая дорогая моя Флорочка!

Большое тебе спасибо за письмо. Как-то сразу стало веселей, хотя, как говорят, на душе скребут кошки, чувствую себя хорошо, сплю хорошо, ем хорошо и к тому же достал боржоми (предписанное врачом. — В. Ч.), так что получается полная гармония».

И финал: «Ну вот, милый мой дружок, прелестная моя Флорочка-палочка, слушайся врачей… <…> Целую крепко, обнимаю, крепко, еще раз целую, будь здорова.

Твой беспокойный художник Саша не черный уже». (Тышлер обыгрывает имя поэта Саши Черного. — В. Ч.)

А вот письмо сразу после операции, от 17 апреля 1966 года:

«Милый мой Флорик!

Ну, значит все в порядке — Ура!!! Все позади — ура!!! Я счастлив. Жду момента, когда увижу твою головушку, твои глазки улыбающиеся. Целый ряд вопросов, связанный с твоей операцией, „улажен“ и на это пусть будет — ура!!! Одним словом, я сейчас лишился речи и могу кричать только — ура!!! Беллочка — гениальный ребенок и все твои близкие сверхгениальные, им ура!!!

Теперь о себе скажу, что „парень“ я неплохой. Ура!!! Флорику милому дорогому. Обнимаю твою раненую головушку нежно, нежно, так, чтобы она скорее зажила.

Саша».

Такой накал эмоций был у Тышлера только в записке сестре Тамаре, связанной с его романом с Татьяной Аристарховой и эйфорией в ожидании рождения сына.

На людях всегда достаточно сдержанный, с близкими он давал волю порывам «экстатической» радости.

А вот письмо, написанное на следующий день, где бурная радость выразилась в обращении:

«Мой дорогой Ангел!!!

Искали тебе виноград, но не нашли, достали сок винограда, и тут же я и Беллочка едем к тебе, чтобы передать.

Почему у тебя температура? Я спокоен, но тети твои уже шумят. Миленькая Флорочка, я очень тебя люблю. Сегодня немного работал — от непривычки устал — пятки болят. Все время думаю о тебе. Обнимаю тебя, целую сильно, сильно.

Твой Сашик. Беллочка прелестное существо».

Третье письмо, помеченное все тем же 18 апреля:

«Дорогая моя, родненькая Флорочка!

Все время вижу тебя в белом тюрбане, хочется тебя рисовать, целовать и вообще приложить свои губы к любому твоему месту. Очень по тебе я скучаю. Мне все время до твоей операции не хотелось работать, а теперь хочу работать. Когда уже существует радость — хочется работать, и если сегодня ничего не помешает, пойду в мастерскую, которую я совершенно забросил. Чувствую себя прилично. Белка изумительное существо, замечательный организатор. Флорочка, милая моя, я обожаю тебя, ты моя любовь — ты мой первый лучший зритель. Все, что я делаю в искусстве, — все делаю для тебя. Выздоравливай. Крепко тебя целую и нежно, нежно обнимаю мою Флорочку.

Твой Саша».

Письмо поразительное! Тышлер все более удаляется от участия в «общественной жизни», он не преподает, не пишет статей, не выступает на телевидении. Он уже не работает для театра, что предполагало общение с «людьми театра». Он все более уходит в свой мир, где центром становится Флора, не только любимая женщина, но и «лучший зритель», способный оценить его работу.

В одном из последующих писем он называет Флору «дорогое мое дитя». Если Настя была для Тышлера скорее матерью, то Флора стала «дочкой». И дело не только в разнице возрастов — Белла была младше Флоры, но играла роль опекающей, «взрослой». А Флора то и дело нуждалась в помощи и сочувствии, и Тышлер открывал в себе необъятный запас нежности и заботливости. Он готовит ей кофе, колет орехи, режет колбасу — для больницы.

В одном из писем Тышлер перечисляет тех людей, которые интересуются больной Флорой. Это их общие друзья, в отличие от художников, которые порой имели дело лишь с Тышлером, а Флора отсиживалась на кухне (как в случае с Никичем).

Приведу этот список очень известных и тогда, и теперь имен: Лиля Брик и Василий Катанян, скульптор Сарра Лебедева, кинорежиссер и кинооператор Сергей Урусевский с женой, Любовь Эренбург — жена Ильи Эренбурга, коллекционеры Денисовы и Семеновы, бывшие остовцы — Александр Лабас и Меер Аксельрод…

Как видим, круг друзей достаточно широк. Флора не всех «отвадила».

Навещает Тышлер и Флориных девочек, живущих с дедом на улице Вавилова, причем пишет Флоре, что обе они похорошели и он по ним скучает.

В письме от 23 апреля — любопытный штрих. Один из пейзажей Вереи у Тышлера приобрело Министерство иностранных дел, и Громыко, тогдашний министр иностранных дел, отвез его в Италию для подарка Фонфани — итальянскому министру иностранных дел. Тышлер острит: «Я бы на месте Фонфани подарил его Третьяковке». В остроте — горькая ирония. Тышлер хочет признания у себя на родине. Хочет, чтобы новые работы тоже были в Третьяковке.

Есть в письмах и реакция на знаменательную выставку 1966 года в Музее изобразительных искусств — Тышлер пишет, что находится «под ее впечатлением». Эта выставка, прошедшая с огромным успехом, конечно же дала много новых сил и много радостных эмоций.

А вот письмо, написанное 3 августа 1966 года из Вереи, накануне дня рождения Флоры. Сама она в это время проходила в Москве курс послеоперационного облучения. Приведу отрывок письма, из которого ясно, что дата осталась «сакральной» и влюбленность никуда не ушла:

«Как ты, моя радость, себя чувствуешь? Я не оставляю тебя ни на секунду, бесконечно думаю о тебе, думаю хорошо, думаю так, как может думать любящий и влюбленный. Да! Да! Так что мне не скучно».