Ведьма Черного озера - Андрей Воронин

— Вот лягушатники, — верно оценив ситуацию, с досадой произнес один из остановившихся рядом с атаманом всадников. — Ей-богу, уйдут! Что делать-то будем, ваше благородие?

Атаман повернул к нему бледное от злости лицо.

— Что делать? — сквозь зубы переспросил он. — Об этом, братец, раньше надо было думать. Ты почему, козья морда, дорогу в лес не перекрыл?

Не дожидаясь ответа, он привстал на стременах и с разворота ударил собеседника кулаком по уху. Тот нелепо взмахнул руками и кувыркнулся с седла, приземлившись носом в глубокий сугроб. Тогда предводитель ватаги вынул из-за кушака, которым был перетянут его короткий тулуп, тяжелый армейский пистолет и, почти не целясь, выстрелил лежащему в спину. Погруженное в сугроб тело подпрыгнуло и более не шевелилось. Шапка свалилась с его головы, откатившись в сторону и обнажив лысину на макушке; на спине тулупа появилась прореха, из которой торчал клок овечьей шерсти — сначала серовато-белый, а потом вдруг сделавшийся ярко-алым.

Никто из присутствующих не проронил ни слова, поскольку, помимо еще одного пистолета, у атамана имелось заряженное ружье, да и с саблей он управлялся прекрасно.

Впрочем, о судьбе попавшего под горячую руку разбойника немедленно забыли, потому что на озере наконец произошло неизбежное. Лед под передней повозкой — это была колесная фура — вдруг проломился, и тяжелая повозка мигом погрузилась в открывшуюся полынью, в два счета утащив за собой бьющуюся и отчаянно ржущую лошадь. Сидевший на облучке ехавших следом саней драгун изо всех сил натянул поводья, но было поздно: раскатившиеся на гладком льду сани неумолимо неслись навстречу гибели, толкая перед собою упирающуюся, скользящую лошадь. Наконец лошадь упала на передние ноги; сани налетели на нее всем своим весом, повалили, столкнули в воду и сами съехали туда же, на мгновение зацепившись оглоблями за противоположный край полыньи.

Лошадь и сани накрыли собой и утащили на дно барахтавшегося в ледяной воде и жалобно взывавшего о помощи возницу, но второй драгун успел соскочить с облучка и, упав на лед, откатиться подальше от полыньи. Распластавшись на льду, он пополз к противоположному берегу, а потом встал и побежал, время от времени испуганно оглядываясь назад. Тяжелый тулуп путался у него в ногах, сабельные ножны чертили в снегу прерывистый зигзаг. Атаман разбойников наблюдал за этой картиной с безразличием человека, едва не ухватившего за хвост жар-птицу, но в награду за все свои старания получившего лишь невзрачное перышко, на поверку оказавшееся петушиным. Потом он достал из-за пояса второй пистолет и, не меняя выражения лица, разрядил его в спину только что застреленного разбойника, как будто тот мог сделаться еще мертвее, чем был теперь.

Раздавшийся позади выстрел добавил прыти улепетывавшему драгуну. Он был в каких-нибудь десяти саженях от спасительной суши, когда заснеженные кусты перед ним раздвинулись и на берег, увязая в сугробах, выехал казачий разъезд. Француз остановился, высоко поднял руки, а потом, по-прежнему держа их над головой, тяжело упал на колени.

Атаман разбойничьей шайки не видел, что с ним было дальше: повернув коня, он заторопился восвояси, поскольку встреча с казаками Платова в его планы не входила.

— Вот так-то, милостивый государь, — закончил свой рассказ Юсупов, задумчиво посасывая давно погасшую трубку. — С тех самых пор золотой обоз Мюрата так и лежит на дне озера — вот этого самого озера, которое столь живописно смотрится отсюда. Если вас интересует точное место, то это вон там.

И он, немного привстав, указал чубуком, в каком именно месте затонули повозки с золотом, драгоценностями и церковной утварью, которые маршал кавалерии Мюрат намеревался переправить домой, в веселую Францию.

Воспользовавшись этим, пан Кшиштоф Огинский воровато засунул за пазуху левую руку. Его правая рука и лежавший рядом с нею пистолет по-прежнему оставались на виду, между ним и Юсуповым.

— Какая у вас мрачная фантазия, — притворно зевнув, заявил пан Кшиштоф. — Мороз, война, утопленники, трупы... Разбойники! У вас, как я погляжу, сегодня и впрямь странное настроение. С чего это вас потянуло плести небылицы? Я уже не так молод и наивен, чтобы верить в сказки о кладах.

— Почти то же самое сказала мне и княжна, — лениво потягиваясь, ответил поручик. — Сия юная прелестница заявила, что слишком богата, чтобы интересоваться кладами. Но при этом, заметьте, не преминула сообщить, что весной деревенские рыбаки вместо рыбы выудили из озера колесо от французской снарядной фуры. А теперь эта ее затея с рытьем канала... Ведь при ее широких возможностях ей ничего не стоит и впрямь осушить озеро и голыми руками взять то, что лежит на дне. Не боитесь остаться с носом, Огинский?

Пан Кшиштоф, который был близок к полному отчаянью, пожал плечами.

— Девчонка от безделья сочиняет глупые сказки, а вы их повторяете, — сказал он. — Не стыдно ли?

— Вот жизнь! — с веселым изумлением воскликнул Юсупов. — Когда и впрямь плетешь глупейшие небылицы, тебе верят, как святому пророку. А как только решишь просто от скуки, для разнообразия сказать чистую правду, над тобой начинают потешаться — дескать, вот загнул загогулину!

— Правду, — проворчал пан Кшиштоф, осторожно трогая большим пальцем курок спрятанного под полой полукафтанья пистолета. — Да кто вам рассказал этот вздор про какое-то золото? И почему вы пересказываете его мне так, как будто видели все своими глазами?

— Вот именно, видел! — воскликнул Юсупов с непонятным пану Кшиштофу весельем. — Бросьте валять дурака, Огинский, вы давно все поняли, это видно по вашей каторжной физиономии!

— Уж кто бы говорил о каторжной физиономии! — фыркнул пан Кшиштоф. — Ведь если я вас правильно понял, именно вы возглавляли эту шайку! Так кто же из нас в таком случае каторжник?

— Я, — спокойно ответил Юсупов. — Но каторжная физиономия при этом все равно у вас. Вы в зеркало на себя смотрели?

— М-да, — озадаченно проговорил пан Кшиштоф. — При иных обстоятельствах за подобные слова я непременно вызвал бы вас на дуэль. Но теперь я как-то не уверен, что это возможно. Послушайте, а с чего это вы так разоткровенничались?

— Настроение, — невнятно ответил Юсупов, разжигая трубку. — Такое уж у меня сегодня настроение, пан Кшиштоф. И потом, вы мне где-то симпатичны, и в глубине души я очень рассчитываю на взаимность. Может быть, вы тоже откроете мне кое-какие секреты?

— Черта с два, — грубо огрызнулся Огинский. Пока его собеседник добывал огонь, по старинке стуча кресалом о кремень, он успел взвести курок пистолета, не боясь, что Юсупов услышит щелчок, и теперь чувствовал себя относительно спокойно. При таких условиях можно было и поговорить. — Вы не ксендз, чтобы я перед вами исповедовался. Скажите лучше, каким это ветром вас занесло в разбойники? Вы весьма уверенно носите мундир и изъясняетесь как человек, получивший недурное воспитание.

— Вообразите себе, — сказал Юсупов, — никому этого не рассказывал, а вам, так и быть, расскажу. Мы с вами родственные души, так какого дьявола скрытничать? Мы оба рискуем, и цель у нас одна...

Огинский к этому времени несколько успокоился и теперь с растущим интересом приглядывался к собеседнику. Его поведение настолько не лезло ни в какие ворота, что пан Кшиштоф поневоле начал принюхиваться: уж не пьян ли Юсупов? Но вином от поручика не пахло, чем пан Кшиштоф был весьма разочарован.

— Так вот, Огинский, — продолжал лжепоручик, окутываясь дымом, — со мной, представьте, вышла преглупая история. Я действительно служил, и притом именно в гусарах, и даже в чине поручика. В каком полку, не скажу, да это и не имеет значения. В августе двенадцатого года я, как и многие другие, имел несчастье угодить в это чертово пекло под Смоленском, был контужен разорвавшейся едва ли не у самых моих ног гранатой, сочтен убитым и брошен на поле боя на растерзание воронам. Надобно вам сказать, что в ту пору я вел себя как последний дурак и сам искал смерти. Незадолго до начала войны со мной вышла одна некрасивая история, и мой дядюшка, старый негодяй, лишил меня наследства. Был такой граф Лисицкий, не слыхали? Он вскоре умер довольно неприятной смертью, дом его сгорел дотла, но мне-то от этого было не легче! Итак, я вымещал свое разочарование в жизни на французах, пока им это не надоело и они не попотчевали меня гранатой. То еще было угощение, скажу я вам! От него у меня как-то очень быстро прояснилось в голове, и, лежа среди истерзанных трупов, я понял, что вся жизнь моя была одной большой ошибкой. Увы, исправлять ее было поздно — меня взяли в плен французы, и я гнил у них в лагере почти до середины сентября. Потом мне удалось подговорить несколько человек бежать. Одной ненастной ночью мы прикончили часового обыкновенным булыжником, забрали у него оружие, одежду и были таковы. Надеюсь, вы сами понимаете, что о возвращении в действующую армию никто из нас даже не помышлял. Какой смысл по собственной воле кидаться из огня да в полымя? Если бы я предложил своим товарищам такое, они бы просто подняли меня на смех, а то и проткнули бы тесаком, отобранным у француза. Словом, мы ушли в лес, сделавшись так называемыми партизанами. Постепенно наша небольшая компания обросла мужиками из окрестных деревень. Кормить эту ораву становилось все труднее, управляться с нею сделалось и вовсе невозможно... Слышали бы вы их разговоры! Одни кричат, что Бонапарт пришел на Русь, чтобы дать мужикам волю; другие рвут на себе рубахи, утверждая, что в подметных письмах сплошное вранье, и что волю им даст государь император после победы над нехристями...