Последний роман - Владимир Лорченков

Автомашины подъезжают к Равенсбрюку, и трофейная команда ликует, потому что по пути им удалось наткнуться на обоз высокопоставленного немецкого офицера. Те все одинаковы. Германия превыше всего, дорогие мальчики, вы должны взять эти винтовки и пойти умирать в лес, как настоящие вервольфы, пример вам дорогой и незабвенный фюрер, устроим этим изнеженным американцам битву в Вальгалле, умоем кровью русских узкоглазых варваров, все как один встанем и люди Германии образуют самый неприступный вал ее обороны, Германия, вставай… В обозе — золотишко. А еще немножечко, — всего-то тридцать-сорок сервизов, — фарфора, ковры с вышитыми на них золотыми нитями оленями и охотящимися на них всадниками с серебряными рогами, столовые приборы из старинного же серебра, картины, монеты, ассигнации, шубы, в общем, добра ровно столько, сколько хватило бы, например, ему, Джонни Крейцу, лет на сто безбедного существования. Киоск хот-догов. Это мечта Джонни и он к ней стремится, вот что цель его жизни, а Вторая Мировая Война в Европе и драка с япошками это досадное недоразумение по пути к счастью, которое будет издавать аромат жаренных сосисок, горчицы — настоящей, русской, — и это будет ноу-хау Джонни, он ставит на эту горчицу все. Секрет фирмы. Крейц не идиот, он прекрасно знает, что в Нью-Йорке, где он обитает, есть тысячи, нет, десятки тысяч, палаток и тележек, с которых продают еду, и в каждой такой палатки, у каждой такой тележки стоят тысячи, нет, десятки тысяч джонни крейцев, монь шмулевичей, рогацци мазацци, иванов петровых, ли сунь янов, маджабы беджепутов и несть им имен. Конкуренция высока. Но Джонни уже решил для себя, чем именно его хот-доги отличаются от тех, которые готовят в Нью-Йорке, и секрет, как всегда, прячется не в основном блюде, а в дополнении, или приправе, если хотите, хотя называть горчицу приправой так же глупо, как сиськи — дополнительным предметом туалета. Джонни сплевывает. Машины, тяжело груженные, еле тащатся по дороге, забитой гражданскими, которых безжалостно сталкивают с обочины, пусть эти немцы сраные почувствуют, наконец, что такое война, и скажут спасибо, что никто их не расстреливает, как этот их Геббельс. Бегут. Воинская часть, за которой команда Джонни идет следом, оказалась в тылу немцев, и немцы, уходящие от наступающих американских войск, глядят на противника с изумлением и страхом. Конец пришел. Бойтесь, бойтесь, гансы сраные, думает Джонни, без особой, впрочем, неприязни, и сплевывает из окна. Вспоминает отца. Сынок, говорил ему папа, здоровущий амбал, склонность которого к авантюрам, но не габариты, унаследовал Джонни, — а хотелось бы наоборот, — сынок, не плюйся ты, Бога ради, как сраный гойский верблюд. Ха-ха. Папашка верблюда если где и видел, так в страшном сне. Вечный фантазер. Сам из России, ну, откуда-то с юга, — название «Бессарабия» Джонни просто не выговорить, — но попал в Штаты из Латинской Америки, а зачем его туда черт занес, непонятно, ну, хотя бы из России сбежал. Спасибо и на том. В России ужасно холодно и постоянные еврейские погромы, знает Джонни, впрочем, они кончились, когда к власти пришли Советы, но тогда громить стали не только евреев, но и всех остальных. Папаша чудом выжил в банановой мясорубке, и попал в Нью-Йорк, а здесь женился, и произвел на свет его, Джонни Крейца. Это сокращенно. Полностью их фамилия звучит как Крейцеры и значит название монетки в какой-то Гамбургерской империи, в которой папашка тоже успел пожить, и Джонни эта чехарда невероятно поражает. Гамбургерская империя. Джонни весело смеется и высовывается в окно, чтобы полюбоваться пейзажем и оглянуться, не упало ли что- то с грузовика, то и дело что-то срывается. Очень сыро. Дождь идет с утра, и шел весь вчерашний вечер, и до этого шел несколько дней, а до того дождь шел почти месяц, и поэтому здесь всегда очень зелено, — такое буйство зелени увидит только младший брат Джонни, когда попадет во Вьетнам, да там и останется, — кучкой говна и костей под большим и зеленым листом какого-то диковинного восточного лопуха, — и зелень сочная, наливная. Ой вей. Джонни смеется, вспоминая вечные присказки папаши, который по субботам пил, дрался и шлялся по бабам, свинину жрал так, что за ушами пыль клубилась, но искренне считал себя евреем, ой вей. Ну, что же. Наверное им он и был, только плохим евреем. К тому же, у папаши был грешок — семья, оставленная где-то там, в России, и которую он пытался разыскать, но ни черта у него не получилось, их, наверное, всех уже в Сибирь сослали, а Сибирь, она вроде штата Аляска. Суровая и холодная. Это все, что Джонни знает о штате Аляска. Другие штаты также не поразили его настолько, чтобы он стал интересоваться их историей, географией или еще чем. Джонни любит Нью-Йорк. За пределы города он выбрался только однажды, и надо же, чтобы эта поездка совпала с высадкой союзных войск в Нормандии, хохочет Джонни. Служба не пыльная. Трофейные команды делятся на две категории: первая ездит по полям сражений и собирает оружие, которое там остается, а вторая занимается материальными ценностями более высокого порядка, да еще и жратвой. Вторая лучше. Служить в ней и посчастливиться Джонни Крейцу, за что он не забывает благодарить Бога, про себя называя его «Ты, который все создал». Просит и о горчице. Папаша, очень горевавший по семье в России, что не помешало ему забацать Джонни и братишку — видимо он делал это скорбя, думает солдат, — не менее, чем о брошенных жене и детишках, болтал и о русской еде. Горчице, например. Так что, когда Джонни исполнилось шестнадцать, и невысокий, но крепкий парень смог давать папаше сдачи, — он пошел к старшему Крейцеру и спросил, что же это за горчица такая, которую он до сих пор не может ее забыть, хотя с успехом осуществил это в отношении своей первой жены. Старик насупился. Но показал сыну, как делают настоящую русскую горчицу: совсем не такую, как у нас, с удивлением подумал Джонни, наша сладковатая и чуть острая, а русская же… Страсти Господни. Понятно, почему старик уехал. Но Джонни опытным путем определил, что если добавить этой горчицы совсем чуть-чуть в майонез, — и добавить еще пару-тройку ингредиентов, о которых необязательно знать даже нам, — то получается невероятно вкусный соус. Империя Джонни К! В мыслях парень ее уже построил, осталось дело за малым — победить Гитлера, вернуться домой, и заняться делом. Открыть киоск, потом два, потом сто, потом… Дирижабли, небоскреб, сеть закусочных по всей стране, это Америка, ребята, а не Россия, где евреев во время погромов кормят этой вашей страшной горчицей, и не Германия, где с ребятами, у которых кое где кое что обрезано, творят что-то похуже. Чертовы немцы. Машина тормозит. Джонни с веселым недоумением глядит на шофера, он не беспокоится, потому что немцы, деморализованные появлением американцев в тылу — а до разгрома осталось совсем немного, герр Гитлер уже сыграл в ящик на днях, — а тот кивает в сторону левой обочины. Ребята в форме. На немецкую не похожа. Джонни и его команда уже знают, что американцы и русские встретились, но это где-то далеко, а вот чтобы здесь, неужели?! Крейц возбужден. Он думает о том, что, возможно, кто-то из русских парней сможет, в качестве союзнического одолжения, поделиться с ним секретом знаменитого русского хрена — старый хрен папаша утверждает, что у него это вылетело из головы, — и тогда империя Джонни К будет еще богаче, люди ведь любят что-то пикантное, острое и экзотическое, ну, не совсем так чтоб уж. Китаезы перебор. Но русские-то, они ведь как мы почти, думает Джонни, и выходит из машины, чтобы поприветствовать союзников, но те, посовещавшись издали, скрываются в лесу. Ох, Джонни, говорит шофер. Тс-с-с, говорит храбрый солдат Джонни, который, хоть и занят тем, что собирает гобелены, которые не удалось спереть нацистским бонзам, но в бою не трусит, проверено. Троих пристрелил. Т-с-с-с. Еще два грузовика, следующим за ними, останавливаются, и несколько солдат выходят на дорогу, помахав рукой истребителю союзников, что улетает куда-то на Берлин. Кажется, в лесу русские, говорит Крейцер, и, поручив оставшимся присматривать за имуществом, берет двух человек, и идет с ними к лесу. Беженцы сторонятся. Джонни не обращает на них ни малейшего внимания, он не злой и не добрый, просто он хочет узнать, кто в лесу, и потом, он уже знает, что происходит с евреями в Германии, так что с чего бы ему кого-то тут жалеть. Сплевывает. Плохая привычка, верно, соглашается мысленно парень с папашей, и, дойдя до первых деревьев — удивительно, до чего леса у них здесь напоминают парки, только заброшенные и сильно заросшие, — наклоняется. Доходит до кустов. Отодвигает ветку. Перед ним возникает удивительное зрелище, не забыть его до самой смерти. Несколько сотен женщин в полосатых костюмах сидят на Земле, и вид у них, прямо скажем, такой, что не мешало бы сразу каждой выдать по хот-догу и миске супа, и подкованный Джонни сразу понимает, что это заключенные. Вокруг военные. Человек двадцать, и самый смуглый среди них, интересно, есть у них свои негры, думает Джонни, наверняка да, негры же везде есть, — что-то читает по бумажке, поглядывая на него. «Маринапостока». Маринапостока, значит. Джонни широко улыбается, лезет через кусты, и говорит громко вслух, чтобы, значит, уважить — маринапостока! Женщины глядят на него с недоумением, и военный, нахмурившись, еще раз говорит «маринапостока», и тут до Джонни доходит, что он присутствует при перекличке. Черт побери. Еще до него доходит, что это не русские, а немцы, просто форма у них особая, концлагерная, и они выволокли несчастных арестанток в лес, а сейчас пересчитывают, вот незадача. Джонни поднимает оружие. Фашисты тоже. Не стреляйте, говорит на приличном английском языке женщина с волосами, которые торчат из нее, как обивка из порванного кресла, — неухоженные, редкие, ужасные на вид, — это русские, они пришли освободить нас. Недоразумение улаживается. Маринапостойка, хохочет Джонни, хлопает по плечу русского военного, и фотографируется на память аппаратом, который вытащил из обоза того немца, не насовсем, конечно, а просто чтобы поснимать для себя тайком. Стоят выпрямившись. Улыбаются. Джонни Крейцер. Дедушка Второй. Ну, ребята, говорит Джонни, нам здесь делать нечего, мы едем обратно, командование разберется, кому где стоять. Немка-переводчица прощается. Тельман. Ничего не говорит ее фамилия Джонни. Хотя, вспоминает он. Поворачивается. Скажите, есть какой-то особенный рецепт немецкой горчицы, спрашивает он женщину? Та теряется. Джонни терпеливо ждет несколько минут, а жена коммуниста Тельмана, судя по лицу, честно пытается вспомнить. Нет, извините, говорит она. Искренне расстроена. Ладно, ничего, говорит Джонни, и пока солдаты по его распоряжению несут от грузовиков к лесу немного еды — все, что у них есть, — дарит женщине часы, снятые с какого-то ганса. Сам надевает. Считайте подарком американского командования, мэм, за то, что выжили. Как неожиданно. Мы отвыкли от часов, говорит она, глядя на свою руку как на что-то чужое, у нас там вся жизнь была по гудку. Больше не будет, мэм. Дай-то Бог. Джонни возвращается к грузовикам и глаза его щиплет. Он всегда будет вспоминать этот день, и его дети — Майкл и Сюзи — станут с отвращением фыркать, заслышав «…и вот выезжаем мы на дорогу между полем и лесом». Запомнят всё. Ведь историю эту — как папа наткнулся на заключенных концлагеря, и они едва не начали стрелять друг в друга с русскими, как немецкая арестантка с фамилией Тульман, кажется, стала им переводить — они выслушают ровно двенадцать тысяч сто пятьдесят три раза. Опротивеет. Сюзи станет политиком, подастся в городские советники, а вот замуж не выйдет, отчего отец будет переживать. Лучше бы ты была падка на передок, как дедушка. Майкл станет военным. Начнет ездить по каким-то своим делам по всему миру, даже в Ирак попадет, после чего Джонни уж поймет, что никакой парень не военный, а самый настоящий разведчик, и возгордится. К концу службы Майкл займется поиском останков погибших американских солдат. Даже попадет в Бессарабию, откуда родом его предки, о чем он, впрочем знать уже не будет. Там будет искать адрес какого-то русского, воевавшего в Корее и сбившего несколько американских самолетов. Конечно, нашел. А вот русского уже, к несчастью, не будет в живых вот уже несколько лет, так что разговаривать придется с его женой и внуками. Внук, — парень с глубоко посаженными глазами, — заберет Майкла из посольства, и после отвезет в гостиницу. Заплатит за такси. Выпить откажется. Какой у вас город, скажет. Майкл неожиданно для себя, весь серый… Нужны инвестиции! А то, скажет парень и ухмыльнется. Вдова русского угостит печеньем. Чай травяной и очень горячий, они в Америке такой пить не привыкли, хоть Майклу и не нравится эта долбанная цивилизация фаст-фуда, он даже жену себе взял из Киева, где тоже занимался кое-каким шпионажем. Потихоньку-помаленьку. Хотя какой там шпионаж. После 1991 года это больше напоминает стрельбу по недвижимым мишеням вплотную. Майкл листает дневники русского. «Вчера бомбили, сталинские соколы, плотина, налет, Б-52, бомбили, отстрелялись, троих сбили, один ушел, два прилетели, не ушли, ушел, не ушли, бомбили, да здравствует товарищ Сталин…». Выписывает дни, место и время, когда русский сбивал самолеты США, и думает, — а ведь ему нельзя было вести дневник, его за это вполне могли в ГУЛАГ какой-нибудь сослать, так что нарушение дисциплины не всегда во вред. Благодарит. Я хочу подарить вам кое-что. Правительство Соединенных Штатов Америки дарит это всем, кто помогает в поиске его граждан, а также служит символом примирения. Мы ведь давно уже не враги. Майл порылся в чемодане и достал медальку из какого-то легкого сплава. Торжественно вручил. Медалька, разочарованно говорит вдова. Внук глядит на нее недовольно.