Маг полуночи - Дмитрий Емец

В этот нехороший миг разделанная селедка изогнулась на тарелке и, открывая мертвый рот, укоризненно произнесла:

– Алеутский бог! Ты что, вьюнош, совсем офонарел? А ежели мне будет бо-бо?

Вилка звонко упала на стол. Басевич замер, по-рыбьи заглатывая ртом воздух. Его испуганные глаза впились в селедку, но та уже вновь безо всяких признаков жизни лежала на тарелке. Более того, было хорошо видно, что она выпотрошена.

«Проклятые коктейли! Никогда не знаешь, каким копытом они тебя лягнут! Мерзавец Вольф, чуть меня не угробил!» – расслабленно подумал очеркист, вспоминая про вчерашний прием во французском культурном центре, на котором критик Вольф Кактусов спаивал его мудреными коктейлями. Завистливый Кактусов надеялся, что Басевич, если его напоить, совершит какой-нибудь роковой промах, но, разумеется, просчитался. Даже после шестого коктейля Басевич вел себя как истинный мудрец: все видел, все слышал, все ел и при этом помалкивал в тряпочку.

Зато теперь, на другой день после приема, коктейль, как оказалось, странным образом аукнулся говорящей селедкой.

Объяснив себе все происходящее, Басевич успокоился. На селедку ему смотреть уже не хотелось. Он напился чаю, взглянул на часы и, спохватившись, что к двенадцати приглашен на открытие персональной выставки художника-авангардиста Игоря Хмарыбы, заспешил в Центральный дом художника. Спешка сказалась на способе перемещения маститого очеркиста самым невероятным образом. С почтенного галопа он перескочил на курцгалоп, а оттуда, сообразив, что совсем уж припозднился, махнул резвым казацким наметом к метро.

Выставка Игоря Хмарыбы проходила в одной из частных галереек на территории ЦДХ. Тепло поздоровавшись с художником и поздравив его с несомненным творческим успехом, Басевич бегло осмотрел выставленные работы. Затем съел три бутерброда и выпил два бокала шампанского. После чего спокойно открыл блокнотик и важно пошел вдоль стены, разглядывая картины более подробно и делая краткие заметки. Ради этого его, собственно, и приглашали. Надо было отрабатывать бутерброды и шампанское.

Заметив на одной из картин красную рыбу на блюде, Басевич вздрогнул. Он уже успел забыть об утреннем происшествии, однако теперь это невольное воспоминание заставило его сердце забиться в неизъяснимой тоске. Оно колотилось так, будто грудная клетка давно ему опротивела, стала тесной и тошной, словно сердцу хотелось вырваться и улететь прочь, туда, где в окно пробивался нахально синий и восторженный осколок неба. Разумеется, Басевич, как человек сугубо материалистический, не понял томления своего сердца и объяснил все очень просто: «Ай-ай-ай, стенокардия разыгралась! Сорок восемь лет – самый возраст для инфарктов. Так вот дернет однажды, и все!»

– Ай-ай-ай, милый вы мой! Что с вами? Щеки у вас как бумага! Может, валокординчику? – неожиданно прозвучал рядом вкрадчивый голос.

Басевич обернулся и узрел Вольфа Кактусова, своего врага и конкурента. Скрестив руки на груди, гривастый критик смотрел на него с большой надеждой. По лицу его блуждали злодейские улыбки.

«И не надейся, Иуда! Еще посмотрим, кто на чьем некрологе тридцать баксов заработает!» – подумал Басевич и неожиданно почувствовал себя гораздо лучше. Сердце, поняв, что ему не вырваться, метнулось в последний раз с обреченным усилием и, смирившись, забилось ровно.

– Спасибо, Вольф, не надо. Я просто смотрел и размышлял, нет ли здесь влияния Матисса! Помнишь его красных рыб в стакане? – своим обычным оживленным голосом сказал очеркист.

Басевич не мог видеть своего лица, однако почувствовал, что к его щекам прилил всегдашний румянец, быть может, даже более здоровый, чем прежде. Вольф Кактусов тоже заметил эту перемену. Он потускнел и, буркнув что-то маловразумительное, ретировался. Беднягу Вольфа, работавшего в тех же изданиях, что и Басевич, терзало горькое предчувствие, что в этом месяце статьи в глянцевых журналах вновь уплывут к неприятелю и ему опять придется ограничиться одной-двумя рецензиями в малотиражках.

Испачкав пару страничек блокнота рассуждениями о творческой индивидуальности Хмарыбы, Басевич покровительственно похлопал сияющего художника по животу и поспешно отчалил. Загадочное возбуждение охватило его: Басевичу померещилось вдруг, что он очень спешит, более того – опаздывает.

Подобно старой полковой кляче, услышавшей трубу, искусствовед приостановился на минуту, подтянул брюки, взбултыхнулся весь от живота до груди – и рванул. Точно мексиканский ураган, он бешено мчался по пыльным дворам, оставляя за собой легкий шум рассекаемого воздуха. Мелькали станции метро, бетонные заборы, мусорные контейнеры, концертные афиши, тревожно скрипели эскалаторы, гудели автомобили, а Басевич все летел, ничего не замечая вокруг.

Поднявшись к себе на восьмой этаж, он повернул в двери ключ – и провалился в прохладную тишину квартиры. Здесь только служитель искусства опомнился, поняв, что на самом деле спешить ему было некуда, и, осознав это, испугался.

«Чего это я? Что на меня нашло? Пустырника, что ли, выпить?» – задал он себе вопрос, снимая забрызганные грязью ботинки.

Внезапно с кухни донесся тоскливый звенящий звук, будто прыгала ложечка в стакане.

– Кто там? – окликнул Басевич.

Тишина. И снова звякнула ложечка.

– Кто там? – повторил Басевич, еще больше пугаясь.

На цыпочках, с упавшим в пропасть неизвестности сердцем, Сергей Тарасович пробрался к двери кухни, открыл ее и заглянул. Поначалу ему показалось, что в кухне никого нет, – и он совсем было успокоился, но тут негромкое покашливание со стороны стола привлекло внимание очеркиста. Неубранная с утра селедка подпрыгнула всеми кусочками, неторопливо приподнялась на тарелке, сложилась неровной пирамидкой и встала на хвост. Отрубленная рыбья голова уставилась на Басевича красными выпученными глазами.

– Отдай эйдос! – грозно потребовала она, открывая и закрывая рот.

– Кого отдать? – непонимающе прошептал Басевич.

– Скажи: «Я отдаю эйдос и отказываюсь от всех прав на него!» Повторяй! – совсем уж угрожающе прошипела селедка и подплыла по воздуху к самому носу очеркиста. К ноздрям селедки присох кружочек лука – и этот-то кружок, довольно заурядный во всех отношениях, теперь почему-то особенно пугал Сергея Тарасовича.

– Нет!

– ЧТО?! Я ТЕБЕ ДАМ «НЕТ»! Я ТЕБЯ В МАСЛЕ СВАРЮ! А НУ ПОВТОРЯЙ ЖИВО! – страшно тараща глаза, загрохотала селедка.

– Я отдаю эйдос и отказываюсь от всех прав на него! – заикаясь, повторил Басевич, не задумываясь о значении произносимых слов. Он балансировал на ватных ногах и больше всего желал, чтобы наваждение исчезло.