Московские встречи - Иван Рахилло

Чкалов попросил папиросу и с чувством облегчения закурил.

— Как мы сошлись с Егором?.. Работая над испытанием новых конструкций, я все время думал о совершении какого-нибудь рекордного перелета. Этот случай вскоре представился. Как известно, Байдуков летел вторым пилотом с Героем Советского Союза Леваневским. По ряду причин им пришлось возвратиться обратно. Машину отправили на завод. И вот в начале 1936 года мы вместе с Байдуковым задумали на этой самой машине свершить рекордный беспосадочный перелёт. После рабочих полётов Егор заходил ко мне на Ленинградское шоссе, или я шёл к нему на квартиру, в Вадковский переулок, и там мы обсуждали все возможности и вероятности будущего перелёта. Вместе с Беляковым мы разработали наш план в малейших деталях.

Полёт был выполнен нормально. Мы решили поставленную задачу. Во время перелета и всех событий, связанных с ним, наша тройка окрепла, и я ещё больше привязался к Егору и Саше. Тут на деле я получил полное подтверждение их высокого класса как мастеров слепых полётов.

Оглядев недовольно серое, закиданное мокрыми овчинами облаков неуютное небо, Чкалов добавил:

— Но что тут толковать: Мы с Байдуковым просто обыкновенная физическая сила. А вот наша учёная сила — это Беляков. Удивительная голова! Когда Саша даёт курс, мы всегда спокойны. Мы доверяем ему больше, нежели приборам. Он и штурман первоклассный, и лётчик талантливый. Это сложное искусство — по солнцу, по ветру да по звёздам прокладывать дорогу в небе! Беляков — настойчивый, смелый, мужественный товарищ. Ему мы также многим обязаны в чёткости перелёта…

— Всё?

— Всё! — кивнул головой Чкалов.

Корреспондент в кепке недоумённо пощупал выпачканными в чернилах пальцами свой заросший щетиной, неопрятный подбородок и, переглянувшись с приятелем, громко рассмеялся.

— Любопытно бы узнать, а Валерий Павлович Чкалов принимал какое-нибудь участие в этом перелёте?

О себе Чкалов не сказал ни слова.

У Николая Островского

Нежнейшая полоса серебристого моря, будто занавеска, пересекает окно просторной веранды.

— Николай Островский приглашает в гости на новую дачу, поедем? — спрашиваю у Чкалова по телефону.

— С большой охотой.

Третьего дня Чкалов простудился и потерял голос, он говорит хрипло, с трудом.

Сегодня Островский будет выступать по радио: еду к нему пораньше — предупредить о встрече с героями, попутно надо заехать за испанским лётчиком. Это — сюрприз.

Белая дача, похожая на легкий парусник с открытой палубой, поставлена на взгорье, недалеко от нового моста. У входа, вытянувшись в струнку, стоят бессменные часовые — два тонких кипариса.

В это утро, как и обычно, Николая перенесли на веранду: слушать долетающий сюда гул волн для него большое удовольствие. Лежа на тахте с открытыми незрячими глазами и вслушиваясь в задумчивый шелест листвы, он нервно перебирал своими тонкими подвижными пальцами край одеяла.

— Мама, а когда должны включить микрофон? Я так волнуюсь: в первый раз по радио. Всю ночь не спал, боялся, чтобы речь из головы не вылетела…

Ольга Осиповна, держа в руке газету с очередной сводкой военных действий в Испании, переставляла на карте булавки с разноцветными флажками.

— Говорили, в двенадцать.

Осторожно открываю стеклянную дверь веранды.

— С добрым утром!

— Это ты? — Николай сразу умолкает, прислушиваясь. — А кто с тобой?

— Испанский лётчик.

— Лётчик из Испании! — Островский весь встрепенулся, ожил, засиял. — Убей меня бог, но это же чудеса! Мы только что с мамой говорили об испанских событиях. Садитесь, друзья, и немедля ни одной минуты рассказывайте, что там в Испании. Хорошо ли дерутся бойцы Интернациональной бригады? Как имя товарища? Почему он оказался здесь?

— Зовут его Родриго Гарсиа. В Сочи он лечится после тяжёлого ранения. У него перебита рука…

— По-русски он говорит?

— Ньемного, — ответил, улыбаясь, Родриго.

— О, в таком случае скорей расскажите обо всем, что происходит у вас там, на фронте, — взмолился Островский. — Мы так переживаем все ваши события. Как там воюет мой задушевный друг генерал Лукач?

— Генерал Люкач любимец республики Испанья…

С восторгом продолжая разглядывать Островского, испанец осторожно, чтобы не скрипнуть, присел на краешек соломенного кресла; из-под чёрных широких его бровей сверкали живые, полные жгучего любопытства глаза.

— Генерал Люкач вас передаёт свой боевой салюда!

— Щиро дякую, як кажут у нас на Украини!

Боясь утомить больного писателя, Родриго сжато рассказал о последних событиях в Испании.

Зазвонил телефон, с радиостанции просили дать пробу. Микрофон, укреплённый на спинке стула, пододвинули поближе к постели Николая.

На дворе прогудел автомобильный сигнал. Ольга Осиповна внесла на подносе фрукты и вино.

— Коля, к тебе гости.

— Кто там?

Герои уже поднимались по лестнице. Первым вошел Чкалов, за ним Беляков и Байдуков. Гарсиа почтительно встал.

— Знакомьтесь, друзья! Это — мама Николая…

Чкалов поклонился и поцеловал Ольге Осиповне руку.

— Матери, вырастившей такого славного сына… — прогудел он простуженно. — Ну, как вам тут живётся на новой даче?

— Спасибо.

— Волшебно, даже соловей по утрам поет, — улыбаясь ответил Островский. — Устраивается на сосне как раз против моего окна и начинает давать концерты. Работаем с ним вдвоём, в одном строю…

— Вдвоем, в одном строю, и славно получается.

Чкалов поднял голову, будто хотел увидеть на сосне соловья.

Островский невидящими глазами глядел в ту сторону, где находился Чкалов.

— Валерий Павлович, вы какого года рождения?

— Девятьсот четвертого.

— Выходит, мы одногодки! Тогда разреши перейти с тобой на ты, — предложил Островский. — Ничего не имеешь против?

— Отчего же, я с удовольствием! — Чкалов опустился в затрещавшее под ним соломенное кресло и полез в карман за портсигаром. — Однако я представлял, что ты не такой… Ну, как бы это сказать, ну, веселый…

Островский чистосердечно, от всей души рассмеялся, и было удивительно, откуда в этом навсегда прикованном к постели, обреченном на вечную неподвижность человеке столько брызжущей, лучистой жизнерадостности.

— Нашего брата, старого комсомольца, голой рукой не визьмёшь, — по-украински ответил Островский. — Мне некоторые врачи предсказывали, что я проживу лишь полтора года. А я сказал: ошибаетесь, проживу три! По их предсказаниям, я должен был уже умереть. Но — выжил. И вот теперь все на свете, даже физическую боль принимаю, как премию. Раз я ощущаю боль, значит я живу! А это — самое главное…