Наследник фаворитки - Георгий Марчик

Алик задохнулся от гнева. Лоб его перерезала синяя жила. Глаза блеснули холодно-льдистыми кристаллами. Юраша в страхе отпрянул.

— Подлый провокатор! Поп Гапон. Мазепа. Ты всадил двенадцать ножей мне в спину. Хочешь спрятаться в кусты? Отсидеться? Продать идею за чечевичную похлебку? Променять товарища на корову?

— Чего ты оскорбляешь? — Юраша даже побледнел от обиды. — Да не решил я еще окончательно. Просто советуюсь с тобой.

— Но ты уже сделал предложение? — мгновенно успокаиваясь, спросил Алик.

— Мало ли что? — капризно возразил Юраша. — Предложение… Долго отказаться, что ли?

— Она тебя мигом скрутит в жгут. Телевизор, будет хорошо кормить… С этого всегда начинается, — уже добродушно ворчал Алик.

Петухов, и никаких гвоздей

 Петухов проснулся и понял, что в груди его бушует настоящий лесной пожар, который с бешеным ревом пожирает внутренности. Пламя уже перекинулось на верхушки легких, пожар стал верховым. Огонь прыгал, как белка по деревьям, все дальше и дальше. Вот-вот он переметнется через горло в мозг, подожжет его, и тогда все пропало. Погасить огонь могла только стопка. Но жена… А жены своей Петухов боялся.

Так что, говоря языком дипломатии, альтернативы не было. Поэтому он молча страдал да конца недели, терпеливо выжидая своего часа. Этот час пробил утром воскресного дня.

Петухов лихорадочно собирался, пальцы его дрожали. Во взгляде, который ни на чем не останавливался, слабо отсвечивал красноватый, как на заслонке мартена, всепоглощающий внутренний огонь.

— Папочка, ты куда? — спросила старшая дочь Наденька, девочка восьми лет. — Мама сказала, чтобы ты никуда не ходил. Она ушла на базар и скоро вернется.

— А что, я уже и в баню не могу пойти? — усмехнулся Петухов. — Может, у меня в груди лесной пожар и мне надо потушить его?

— Какой пожар, папуля? — подбежал к Петухову Витька — шестилетний сын, отличавшийся крайней любознательностью. — Где пожар?

— Вот здесь у меня пожар, — ткнул себя пальцем в грудь Петухов. С детьми он всегда разговаривал серьезно и уважительно, и они ценили это. — Его надо потушить.

Наденька смотрела на отца с недоумением, а сын, напротив, с полным доверием.

— А разве в груди бывают лесные пожары? — допытывался он. — В груди грудные…

— Правильно, — невозмутимо подтвердил Петухов, — но они еще хуже лесных.

— А ты потуши его в ванне, — посоветовал Витька.

— В ванне нельзя — она маленькая, — вздохнул Петухов.

Он заторопился — ему не хотелось встретиться с женой и объяснять ей, какой пожар он идет тушить в бане.

— Ребята, я пошутил, — спохватился он у самых дверей квартиры. — Никакого пожара не было и нет. Просто я иду в баню. Так и скажите матери: папка пошел в баню и скоро придет. Ладно?

Было восемь часов утра. В это время открывалась баня. Буфет начинал работать в девять. В буфете всегда имелось бутылочное жигулевское пиво. В числе верных и неизменных друзей бани был и Петухов. Он и некоторые другие составляли своеобразный клуб любителей попариться.

Спустя час после своего прихода свежевымытый, румяный Петухов уже сидел в буфете и пил жигулевское пиво. По его лицу разливалось блаженство. Рядом стояли две пустые бутылки. Пожар в груди, шипя и потрескивая, постепенно утихал. Петухов время от времени вытирал мохнатым полотенцем обильно потеющее лицо. Мимо буфета в предбанник проходили почему-то на носочках знакомые. Как заговорщики или масоны поднятием руки, кивком головы они обменивались приветствием с Петуховым.

— А-а-а-а, Николай Иванович, мое почтение, милости прошу, — величаво описывая рукой полукруг, приглашал Петухов.

— Сейчас попаримся — и мигом сюда, — ответствовали ему. Знакомые любители попариться оказывались людьми обстоятельными и запасливыми. В портфеле или чемоданчике у них были припрятаны четвертиночки. Петухова угощали охотно. Он был своим, компанейским человеком и судьей по спорту.

В седьмом часу вечера Петухов вернулся домой. Как ему казалось, он совсем негромко и прочувственно напевал лирическую песенку.

Жены Петухов сейчас ни капельки не боялся. Больше того. Он даже бросал ей вызов. Он был готов к борьбе.

— Где ты шлялся целый день? — еле сдерживаясь, спросила жена, не глядя на него и бесцельно перебирая руками какие-то предметы на серванте. Лучи заходящего солнца золотили ее волосы.

— Почему так грубо, дорогая? — бодро спросил Петухов. — Тебе совсем — ик! — не идет такой тон. Такой оча-очароват — ик! — тельной женщине.

— Ты обещал детям сегодня погулять с ними, сводить их в зоопарк. Они целый день прождали тебя, — тихо сказала она, не поднимая глаз на Петухова. Увы, и это его не насторожило.

— Ну, подумаешь, обещал, — деланно удивился он. — Ведь детям — ик! — не взрослым. Детям не считается.

— Нет, считается! — закричала Наденька, подбегая к матери и обхватывая ее руками.

— А ты молчи! — оборвал отец. — Я сказал, не считается — значит, не считается. Я лучше знаю. Сходим в следующее воскресенье. — Он вздохнул: — Вот язва. Не дает человеку отдохнуть, как ему хочется.

— Пьяница проклятый! — сказала жена с горькой ненавистью. — Откуда ты взялся на мою голову? Всю жизнь, мерзавец, отравил. Долго еще ты будешь меня мучить?

Петухов плюхнулся на диван и стал снимать туфли, которые больно жали. Непослушные пальцы соскальзывали, не могли поймать кончики шнурков.

— Папочка, дай я развяжу, — подбежал к нему сын. Он мигом стащил с отца туфли. Тот остался в ядовито-желтых носках.

— Что же дальше? — спросил Петухов, обиженно кривя губы. — Что же вы предлагаете, мадемуазель? Каков выход из тупика? — Он поднялся, качнулся и неуверенно схватился рукой за край стола. — Итак, двое не сошлись характерами. Что подсказывают нам жизненный опыт и судебная практика? Ну?

— Я не знаю, — сказал Витька.

Жена подошла к Петухову и влепила ему крепко прозвучавшую пощечину, потом вторую. Голова его мотнулась сначала в одну, а потом и в другую сторону. Петухов икнул и обиженно уставился на жену.

— Так… употребляем грубую физическую силу. Что ж, учтем как усугубляющее вину обстоятельство. За что вы сядете на пятнадцать суток, сударыня. Ясно? Я сам позабочусь…

— Убирайся, — тихо попросила жена. По ее щекам струились слезы, но Петухов не видел их. — И чтобы, окаянный, ноги твоей здесь не было! Как мне детей воспитать с таким мужем? Витька уже курил сегодня.

— Я только один раз попробовал, мамочка, — запротестовал сын. Он разрывался на части между матерью и отцом, не знал, чью сторону принять. Отец был добрее матери, дарил патроны и давал поиграть стартовым пистолетом.

Петухов взбодрился.

— Не жди, что я буду валяться в ногах и просить пощады, — надменно заявил он. — Когда меня прогоняют, я ухожу. Они — свидетели, — он указал пальцем на детей. Взгляд его был тошнотворно туп.

— Убирайся хоть на край света! — крикнула жена.

— Хорошо, — охотно согласился Петухов. — Уберусь хоть на край света. На Северный полюс.

Сын наконец сделал выбор. Он бросился к отцу, обхватил его колени:

— И меня возьми с собой на Северный полюс, папочка!

— Хорошо, сынок. Тебя возьму, а Надьку не возьму. Пусть остается со своей прекрасной мамочкой, — в голосе и взгляде Петухова был сарказм. Он искренне верил, что отправится сейчас на Северный полюс. Пусть неблагодарная жена пеняет на себя. Петухов снял с вешалки пиджак, в котором ходил на службу, то бишь выполнял свои судейские обязанности, надел его, с трудом попадая руками в рукава, отстранил сына и громко хлопнул дверью.

— Вот так уходят оскорбленные люди, — говорил он сам себе, спускаясь по лестнице с четвертого этажа.

Петухов шел по улице с гордо поднятой головой, изо всех сил стараясь идти строго по линейке и в ногу с воображаемой колонной спортсменов. Он считал себя абсолютно трезвым. Его непреднамеренный путь лежал в сторону городского сада, неподалеку от которого он жил. Из сада доносились призывные звуки духового оркестра. Петухов был в черном костюме и ядовито-желтых носках. Туфли он забыл дома. Впрочем, их отсутствие он как-то и не замечал. Да и, признаться, идти без туфель было гораздо удобнее. У пивного ларька он выпил кружку пива, пососал пустую клешню рака, которую кто-то с коварной улыбкой подсунул ему, и затопал дальше.

Стемнело. В городском саду зажглись голубоватые огни фонарей. Петухов шагал по центральной аллее в сторону, откуда доносилась игривая танцевальная музыка. Он вспомнил молодость — ему захотелось потанцевать. Сидящие на скамейках с недоумением смотрели на его ноги в ядовито-желтых носках, но не успевали ничего понять: Петухов исчезал из поля их зрения.

На танцплощадку в суматохе его пропустили беспрепятственно по служебному удостоверению. Петухову было около тридцати, к тому же он второй день не брился, и в глазах юных посетительниц танцев он выглядел безнадежно старым. Но он считал себя неотразимым и потому смертельно обиделся, когда три девицы подряд отвергли его приглашение.