Том 2. Литературно-критические статьи, художественные произведения и собрание русских народных духовных стихов - Иван Васильевич Киреевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все знаменитые проповедники имели это качество в большей или меньшей степени. Особенность каждого времени давала особенную краску их красноречию.
В наше время, кажется, главная болезнь человека состоит не в излишестве какой-либо страсти, не в незнании какой-либо истины и не в случайном недоразумении какого-либо вопроса; мы замечаем, напротив, вместо односторонней напряженности более общее расслабление сердца, противоположное всякой страстности и пригнетающее человека к низким целям и побуждениям не от избытка его неустроенных порывов, но от недостатка внутренней способности ко всякому сильному стремлению. Вместо незнания страдаем мы, кажется, излишним многознанием, равно заботясь о изучении истинного и ложного, равно признавая полезное и вредное и, запутавшись в многомыслии, часто смешиваем самое разнородное, подчиняясь общему безразличному впечатлению взаимно уничтожающихся воздействий добра и зла, одинаково доступных нашему ни горячему, ни холодному сочувствию.
Против этой господствующей немощи нашего времени, душевной холодности и умственной запальчивости, сердечной вялости и мысленной вседвижимости, расслабленной, себялюбивой изнеженности и напряженной диалектической мечтательности, — духовному пастырю возможны два способа врачевания: или действовать прямо на сердце и, согревая его живыми образами, возбуждая очевидными представлениями, увлекая теплыми изображеньями Божественного и Святого, так сказать, по следам чувства наводить мысль на путь спасения; или действовать непосредственно на разум, строгим судом очистить истину от лжи, глубокомысленным и ясным доводом разрешить запутанное, обличить мнимое, прояснить темное, отрезать сомнительное, утвердить верное, устроить блуждающую мысль, так сказать, образумить ее, и потом уже на предварительно утвержденном основании внутреннего сознания назидать умственную и сердечную жизнь человека в духовной нераздельности всех частных его способностей.
Эти два противоположные способа действования против двух коренных недостатков нашего времени принадлежат, кажется, преимущественно двум великим современным учителям нашей церкви и составляют особенность характера их духовного красноречия, — не так, однако же, чтобы одна особенность исключала другую, но так, что каждая вмещает в себе противоположную как свою необходимую, но подчиненную силу.
Потому, если слово преосвященного Иннокентия (ибо теперь имеем мы в виду выразить наше мнение исключительно о характере его красноречия), если слово его, проникнутое живостью как бы непосредственного воззрения на изображаемые им события, согретое приложением высших истин к очевидному и, так сказать, осязательному обозначению нашей современной жизни, если оно и редко касается вопросов догматических, редко стремится разрешить сомненья мысленные, то тем не менее, действуя прежде на чувство, оно не только не забывает умственного устроения нашего современного многомыслия, но (что составляет особенность его красноречия), не говоря о них, самым способом сердечного возбуждения оно уже отвечает на те умозрительные вопросы, на то утонченное раздвоение ума, которые составляют отличительный характер нашего века. Читая преосвященного Иннокентия, вы чувствуете, что ему небезызвестны ваши мысленные волнения, что вся гордость разумного развития, все хитросплетения современной науки не могут представить ему никакого нового возражения, еще незнакомого его многотрудившейся мысли, еще не побежденного верою в глубине внутреннего сознания. Этим, кажется, объясняется всеобщее действие его проповеди, равно согревающей сердце человека безграмотного и многоученого: это теплое слово веры твердой, не бессознательной, но уже испытавшей упорную борьбу с разумом, веры мыслящей и непобедимо прошедшей сквозь все нападения светской мудрости, сквозь все затруднения оторвавшейся от неба науки.
Но если справедливо сказанное нами, то неоспоримо и то, что произведения преосвященного Иннокентия тем более должны иметь действие, чем более выражается в них замеченная нами особенность его силы. Применяя же сказанное нами к тем двум книгам, по поводу которых мы начали это рассуждение, мы сознаемся, что, несмотря на все их достоинства, не умели мы найти в них тех отличительных качеств, которыми согреты другие произведения преосвященного. Признаемся также, что вина этому заключается не в книгах, читанных нами, но в нас, их читавших. Потому мы не судим их достоинства, только выражаем впечатление их на нас, зная притом, что для лучшей части читателей преосвященного впечатление это будет совершенно иное, ибо чем полнее, чем выше раскрывается жизнь духовная в человеке, тем совершеннее отлучается он от минутных волнений времени, тем менее нуждается в новом, в еще несказанном, в современном, и тем более смысла получают в глазах его истины вечные, хотя всем известные, но всегда новые для его благочестивого внимания, истины душеполезные, святые, во всякое время равно принадлежащие святой церкви и теперь ясно и верно повторенные ее знаменитым пастырем.
О воспитании детей в духе христианского благочестия (М., 1944)
Эта книга, переделанная с немецкого, заключает в себе весьма много полезных наставлений, сказанных хорошим, чистым и правильным языком. Вероятно, это только введение в более полное изложение науки воспитания, ибо общие истины, выраженные здесь, тогда только получат настоящую цену, когда будут соединены с замечаниями практическими, могущими указать путь к достижению цели, здесь обозначенной. Лучшее средство сделать хороший совет небесполезным заключается в том, чтобы дать возможность его исполнить.
«Фауст», трагедия. Сочинение Гёте. Перевод первой и изложение второй части М. Вронченко (СПб.: В привил. тип. Фишера, 1844)
Удивительно, сколько жизни в гениальном создании! «Фауст» — полуроман, полутрагедия, полуфилософская диссертация, полуволшебная сказка, полуаллегория, полуправда, полумысль, полумечта, полумузыка, но всего менее театральное зрелище, несмотря на то, однако, в 1829 году был поставлен Тиком в дрезденском театре. Все думали тогда, что «Фауст» будет убит сценою, — и ошиблись. Действие, которое он произвел на театре, еще усилило то впечатление, которое он производит в чтении. Теперь произвел он над ним другой опыт: «Фауст», непереводимый «Фауст» — явился в русском переводе, буквально верном, но далеко не поэтически верном. Мы думали: «Фауст» без поэзии языка — то же, что красавица без молодости; мы начали читать его с этим предубеждением: первые страницы были невыносимы, почти каждое слово, напоминая подлинник, тем неприятнее оскорбляло наше воспоминание. И что же? Когда мы прочли несколько сцен, то уже не могли более оторваться от книги. Внутренняя поэзия «Фауста» овладела воображением нашим, и этот бледный, но совестливо точный и удивительно верный по смыслу перевод произвел на нас почти такое же действие, какое могло бы произвести перечитывание оригинала.
Мы благодарим г. Вронченко за это наслажденье; благодарим его и за то, что он не исказил смысла фальшивою подделкою, но с доверенностью к внутренней силе гениальной мысли и с самоотвержением автора, достойным уважения, предпочел бесцветность стиха ложному колориту.
Первая часть «Фауста» переведена вполне, вторая — изложена только в сущности, к обеим частям приложен общий обзор.
