Последний год - Василий Ардаматский

Бьюкенен видит из автомобиля так хорошо знакомую ему дорогу — неужели он едет по ней последний раз?..

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

 Дела, события гнали Бьюкенена дальше, дальше, и однажды бывший министр иностранных дел Сазонов запишет в дневник такое признание Бьюкенена: «Я все чаще ощущаю себя теряющей силы лошадью, загнанной сумасшедшим всадником, имя которому история…»

Лондон потребовал досконально выяснить взаимоотношения Государственной думы с царем, правительством и, главное, с фронтом, с войной.

Еще пять лет назад Бьюкенен подумать не мог, что этот скучный парламент русского образца, отчеты о работе которого он никогда не мог дочитать до конца, вдруг станет беспокойным и опасным центром политики. Еще прошлым летом Дума заговорила громко, на всю Россию, с ее трибуны открыто критиковали русское командование, несмотря на то, что главнокомандующим был сам царь, министры стали избегать появляться в Думе, потому что их бранили там на чем свет стоит за неуменье и нераденье… Когда это началось, Бьюкенен подумал, что такое оживление Думы во благо — там критикуют ход войны, значит, Дума хочет, чтобы русская армия воевала лучше, а именно это первым делом нужно Англии. Надо было только ввести святое правило английского парламента — критиковать можно все, кроме короля…

Увы, русскому царю в Думе доставалось не меньше, чем министрам, думские речи становились все более опасными, ибо они подрывали всякий авторитет власти, а последнее время в недрах Думы попросту формировали какое-то повое правительство. Бьюкенен запоздало ринулся заводить связи в Думе…

Наиболее трудно давался ему председатель Родзянко — тучный, рыхлый шестидесятипятилетний человек, всегда мешковато одетый, с походкой враскачку, он производил впечатление этакого добродушного увальня. Это впечатление мгновенно улетучивалось, стоило вам заглянуть в его глаза, пристальные и глубокие. Это был хитрый, изворотливый, образованный политик со сложным характером, имевший устойчивое собственное мнение.

На встречу с Быокененом он долго не соглашался — предполагалось, что думское правительство доверия возглавит он, и он, наверное, опасался, что контакт с английским послом может ему повредить. Но, с другой стороны, Родзянко знал, что Бьюкенен вхож к царю, и заручиться его поддержкой там было бы полезно… В начале этого года состоялась их первая неофициальная встреча. Бьюкенен принял его в своей квартире при посольстве. И это был семейный обед.

Жена Бьюкенена, молодящаяся женщина с неподвижным, косметически ухоженным лицом, отметила про себя небрежность одежды гостя, но была с ним непринужденно любезна, сразу повела разговор и стала восторгаться красотой Петрограда, и сказала, что многие его улицы напоминают ей Лондон. Родзянко выслушал это с неуместно серьезным лицом и ничего не ответил. Тогда дочь добавила, что и Нева очень похожа на Темзу. И снова Родзянко промолчал, только посмотрел на девушку, отметив про себя, что она некрасива и похожа на отца.

— Ты не права, — обратился Бьюкенен к дочери. — Темза чуть похожа на Неву только возле Вестминстера, и вообще Нева более величественна… — Теперь посол смотрел на гостя.

— Я в Лондоне не был, ничего не могу сказать… — глухо произнес Родзянко, как бы ставя точку в этом никому не нужном разговоре. И ему было просто трудно говорить по-английски.

Два лакея бесшумно сменяли на столе блюда и точно растворялись, чтобы вскоре появиться с новыми блюдами.

— А вы знаете, я к русской кухне так и не привык, — заговорил Бьюкенен. — В Болгарии меня убивал перец, у вас обильность.

— Мы во многом невоздержанны, — усмехнулся Родзянко. Он-то как раз любил поесть, болел от этого, но поститься не собирался. Эта английская еда казалась ему безвкусной…

Наконец Бьюкенен и Родзянко остались одни, и, казалось, должен был начаться разговор о деле, но Бьокенену никак не удавалось подвести гостя к главной интересовавшей его теме. Родзянко искусно уходил в сторону. И Бьюкенен спросил прямо:

— Каково будет отношение к войне правительства доверия, если оно будет создано?

— В вашем вопросе самое важное слово «если», и именно это слово лишает меня права и возможности на ваш вопрос ответить…

Бьюкенен сомкнул густые светлые брови на переносице, но спросил мягко и доверительно:

— Почему мы так разговариваем? Что стоит между нами?

— Россия между нами, — тихо ответил Родзянко. — Я россиянин, а вы у России гость.

— Какой я гость? — воскликнул Бьюкенен. — Я слуга России, только прислан сюда союзной Англией!

— Сегодня прислан, завтра отозван, — парировал Родзянко и, шумно вздохнув, добавил — А меня отозвать отсюда нельзя. Даже смерть бессильна это сделать…

…После этого у них были еще две встречи, но и они тоже мало что дали Быокенену. Он стал про себя называть Родзянко «хитрой тушей»…

Сегодня утром, прочитав столичные газеты с отчетами о речах в Думе, со всем их политическим явно опасным сумбуром, Бьюкенен позвонил Родзянко и пригласил его на файф-о-клок. Председатель Думы приглашение принял…

Бьюкенен знал, что ему опять предстоит трудный разговор, но, памятуя все о том же — что эта «хитрая туша» может стать премьером, он был просто обязан выяснить наконец его отношение к продолжению войны. Бьюкенен согласен на любое правительство, лишь бы оно продолжало войну…

Ровно в пять часов Родзянко — громадный, но удивительно легко двигающийся, быстро поднимался по лестнице, а Бьюкенен, стоя на верхней площадке, в зеркало наблюдал за ним…

Рукопожатие его большой руки было крепким, энергичным.

Они прошли в зеленую гостиную и сели друг против друга возле небольшого овального стола на львиных лапах. Слуга подал чай с молоком и крекеры.

— У вас усталый вид, — сочувственно сказал Бьюкенен, глядя на отекшее лицо гостя. Сам он был воплощением упорно не стареющего английского джентльмена, ведущего раз и навсегда точно размеренную жизнь и следящего за собой во всем, от начищенных до блеска ботинок до геометрически ровно подстриженных усов.

— Тяжелые времена, — сказал Родзянко. — Трагедия в том, что мы окружены людьми, озабоченными совсем не судьбой России.

— Лично я свою судьбу связал с Россией, ее боль — моя боль. Ее надежды — мои надежды, — искренне и мягко ответил Бьюкенен, как будто не понимая и не допуская, что слова Родзянко относятся и к нему.

Родзянко хорошо знал, что надо от него послу, и сегодня решил идти ему навстречу, сегодня это нужно было и ему.

— Наш многострадальный народ несет одновременно два креста: война и развал внутри страны, — начал он сразу, без всякого подхода. — Любая другая страна в нашем положении уже давно встала бы на колени. Велики душевные силы и велико терпение у нашего народа, мистер Бьюкенен. Но настал момент, когда далее испытывать эти качества русского народа — чудовищное преступление перед Совестью с большой буквы.

«Хитрая туша», точно предвидя ход мыслей посла, ставил его во все более трудное положение для ведения разговора на главную тему.

— Есть предел всему, — продолжал Родзянко, расстегнув давивший его крахмальный воротник. — Предел безответственности руководителей пройден уже давно. Безнравственная тупость и глупость, коррупция, грязные интриги — все это сплелось в клубок бесстыдных преступлений, для которых нет меры наказания, — он замолчал, смотря на посла умными серыми глазами из-под насупленных бровей.

— Боюсь, что сейчас не самый подходящий момент для распутывания этого клубка, — не отводя глаз, ответил Бьюкенен. — Все-таки судьба народа, государства сейчас решается на фронте. И там солдату, как никогда, нужны душевная целостность и вера.

Родзянко качнул массивной головой:

— Эта вера солдата давно поколеблена ходом войны, — угрюмо сказал он и помолчал, давая послу прочувствовать этот удар. — Но солдат, который и сегодня отдает все за родину, узнав, что за его спиной наводится наконец порядок, обретет новую веру и будет воевать еще лучше. Поймите, мистер Бьюкенен, того высокого патриотизма, с, которым наши войска начали войну, теперь нет и в ном и не. Я ездил на фронт и говорю о том, что сам видел и понял. Быохенев слушал, опустив взгляд. Пока его радует только фраза «обретет веру и будет воевать еще лучше». Значит, будет все-таки воевать…

— Мне горько и страшно слышать это, когда до нашей совместной победы осталось буквально несколько шагов, — тихо сказал он.

Родзянко поднял тяжелые веки, осуждающе посмотрев на посла:

— А вы вспомните шаги русской армии, которые она уже сделала. Такие, как, скажем, трагедия армии Самсонова. Она произошла главным образом потому, что мы поторопились помочь союзникам. Мы все время вели войну, обливаясь кровью.

— Вели? — поднял густые брови посол.