Идеальные незнакомцы (ЛП) - Джессинжер Джей Ти

Любопытство заслуживает определенных баллов. Честно говоря, мне не терпится услышать, что он скажет в свою защиту. Я сомневаюсь, что даже мое собственное грандиозное воображение может конкурировать с тем, что у него в рукавах.

Возможно, я смогу использовать это в романе.

Чистое неверие также участвует в гонке. Мои инстинкты самосохранения и бегства были брошены в кухонный комбайн и измельчены. Я не знаю, что из этого получится.

А еще есть тот идиотский импульс, который заставляет меня спасать больных котят и страусов-беглецов. Этот нежный, сердечный, сентиментальный импульс, который я хотела бы вырезать из своего сердца лезвием бритвы.

В отличие от Джеймса, я не могу выключить свои эмоции одним щелчком выключателя.

Мне все еще нравится этот придурок.

Он мне очень нравится.

Ладно, даже больше, чем очень, но мы уже выяснили, что он психопат, так что я не буду об этом.

Нет, решаю я, скрепя сердце, настоящая причина, почему я еще не выколола ему глаза, заключается в том, что мне нужно знать, что он знает о том, что случилось с моей дочерью. Тогда я уберусь отсюда.

Куда бы то ни было.

Глядя прямо перед собой, я спрашиваю его, куда мы едем.

— Домой.

Его голос мягкий и теплый. Я оглядываюсь и вижу, что он смотрит в ветровое стекло, его руки расслабленно лежат на руле. Закатное солнце бросает золотистый блеск на его красивое лицо, делая его похожим на ангела.

Он улыбается.

— Где мы?

— На юго-востоке Франции. Вблизи деревни Соль, в Воклюзе. — Он встречается с моим пустым взглядом, и его улыбка становится теплее.— Прованс, дорогая. Мы в Провансе.

Мы поднимаемся на невысокий холм, и я затаила дыхание от прекрасного вида, раскинувшегося передо мной.

Средневековая деревня, расположенная на хребте, с одной стороны окруженная лесом, а с другой — холмистой долиной, отсвечивает теплой охрой в закатных лучах солнца. Его черепичные крыши вымыты багрянцем. Звонкий церковный шпиль вздымается высоко в голубое небо.

Словно картина старого мастера, пышная долина манит взгляд к далекому горизонту с захватывающим видом на милю за милей лавандовых полей, светящихся в сумерках глубоким фиолетовым и синим цветом. Их прямые линии пересекают пологий взлет и падение земли, сколько хватает глаз, ряд за рядом сочных цветов и яркой жизни, время от времени прерываемой оливковым деревом, раскинувшим свои корявые серебристые ветви над буйной фиалковой армией цветов, расцветающей внизу.

Это праздник для глаз. Мое зрение насыщается цветом. Все такое живое и яркое.

Потом Джеймс опускает окна, и я вдыхаю аромат рая.

Сладкий и сумеречный, тонкий и выразительный, пьянящий аромат лавандовых полей переполняет мои ощущения. Глубоко вдыхая, я закрываю глаза и просто позволяю ему окружить меня, самому красивому, расслабляющему облаку.

Джеймс шепчет: — Существует поле, за пределами всех понятий добра и зла. Я встречу тебя там.

Когда я открываю глаза, он нежно смотрит на меня. — Это не мои сценаристы. Это поэт Руми. Ты его знаешь?

— Я видела, как ты сегодня убил трех человек. Не смей цитировать древнеперсидских мистиков.

Он улыбается. — Четыре.

— Прости?

— Я убил четырех человек в отеле. И я должен был знать, что ты узнаешь Руми. Ты одна из самых умных, кого я знаю.

Смеясь над моим выражением лица, он протягивает руку и сжимает мое бедро.

— Я знаю, что у тебя есть вопросы, и ты сейчас очень злишься на меня, но должен тебе сказать, что я, честно говоря, никогда в жизни не чувствовал себя таким счастливым.

Я говорю: — Ты психопат.

— Нет.

Мой голос повышается. — Не хочу тебя расстраивать, приятель, но нормальный человек, который недавно убил четырех других людей, не чувствовал бы себя так бодро.

Он пожимает плечами. — Значит, я не нормальный. Но это не значит, что я психопат.

— Ладно. Ты серийный убийца.

Он имеет наглость выглядеть оскорбленным. — Теперь ты просто злая.

Когда я слишком долго молчу, вглядываясь в его профиль, он вздыхает. — Это просто моя работа, Оливия. Я очень хорошо ее выполняю, но это всего лишь работа. Это то, чем я зарабатываю на жизнь.

Он убивает людей, чтобы заработать на жизнь. Я знаю, что это не морская болезнь, из-за которой желчь поднимается к горлу.

С глубоким ощущением, что я провалилась сквозь трещину во вселенной и сейчас нахожусь в другом, неизвестном измерении, я говорю сдавленным голосом: — Ты... убийца?

Он морщит нос. — Я предпочитаю термин — инженер по борьбе с вредителями.

Я смотрю на него. Через мгновение я опускаю голову на руки и стону.

Джеймс начинает объяснять ситуацию, которая, очевидно, по его мнению, сделает все рациональным и приемлемым для меня, о чем свидетельствует его уверенный, бесстрастный тон.

— Я работаю фрилансером для правительств, международных корпораций и состоятельных частных лиц, которые нуждаются в, как я это называю, борьбе с вредителями. Я очень придирчиво отношусь к заказам, за которые берусь, и у меня есть несколько железных правил. Первое — никаких женщин и детей.

Я бормочу в ладони: — Такой герой.

Он игнорирует мой язвительный сарказм. — Второе — мишень должна быть мешком с дерьмом.

Я поднимаю голову и прищуриваюсь на него. — Не могу поверить, что я собираюсь спросить тебя об этом, но что, черт возьми, это должно означать?

— Я не берусь за работу, где мотивом является только жадность, ненависть или месть. Есть много других людей на моей работе, которых не интересуют причины, почему кто-то может желать смерти другому человеку — их интересует только зарплата. Но не меня. Я должен знать, что цель — это тот, кто причинил много боли и страданий другим людям, и без кого мир был бы лучше.

Я тщательно изучаю прошлое метки.

Он смотрит на меня. Его глаза темные. — Другими словами, если я появлюсь у твоей двери, ты этого заслуживаешь.

Я не могу закрыть рот. Я пытаюсь и пытаюсь, но моя нижняя челюсть просто бесполезно висит открытой.

— Третье и последнее правило, — продолжает он, — мне дают фотографии с похорон метки.

Мне удается заставить мой рот работать, чтобы сформировать единственное, испуганное слово. — Зачем?

Череда странных эмоций пересекает его лицо. Отвращение переходит в жалость, которая превращается в нечто похожее на сожаление. Его голос понижается на октаву. — Чтобы я мог видеть выражение лица его семьи. Даже у самой грязной собаки есть кто-то, кто ее любит.

Я рада, что в моем желудке ничего не осталось. Я говорю с презрением: — Это самая болезненная, самая отвратительная вещь, которую я когда-либо слышала.

Он качает головой. — Ты не понимаешь. Фото не для того, чтобы я над ними злорадствовал. Они для того, чтобы я их рисовал.

Когда наши глаза встречаются и я вижу в них страдание, я все понимаю. — Твоя коллекция. Те портреты в "Перспективах скорби".

Он медленно кивает. — Я не монстр, Оливия. Я знаю разницу между добром и злом. Каким бы благородным я ни пытался быть в своих первых двух правилах, я осознаю, что то, что я делаю, является аморальным. Поэтому рисовать горе людей, пострадавших от моих действий, — это мой маленький способ раскаяния.

— Возможно, это бесполезно, — он смеется, издавая низкий, полный ненависти к себе звук, — нет, это определенно бесполезно, но это мой маленький способ искупить вину. Все средства от продажи моих работ идут в благотворительные организации, которые помогают жертвам насилия.

— Так ты убийца с совестью, — горько говорю я. — Поздравляю. А еще ты патологический лжец...

— Я никогда тебе не врал, — вмешивается он, его голос становится жестким.

— Я бы посмеялась над этим, если бы мне не было так плохо, — отвечаю я, отворачиваясь и глядя в окно в пурпурно-синие сумерки.

Его голос становится настойчивым. — Назови хоть одну вещь, о которой я тебе солгал.

— О том, что ты художник!

— Я и есть художник. Просто это не единственное, чем я являюсь.