Рыбы у себя дома - Сергей Кучеренко

Асекта оказалась чистоводной речкой-невеличкой со светлыми плесами и рябыми перекатами, сплошь устланными крупной и мелкой галькой, с обрывистыми берегами и плоскими косами. Хмурая кедрово-еловая тайга то с одной стороны пододвигалась вплотную к воде, то с другой, уступая место вдоль кос на излучинах ивнякам и чозенникам. Поодаль зеленели горы. Это было типичное нерестилище нашего героя из семейства лососевых рода онкоринхус.

Покой воды то и дело нарушала кета. Она выпрыгивала на плесах, шевеля тяжелый глянец, будоражила перекаты, разбивая бурунами и брызгами их переливчатую рябь. Иные на мелководье взвивались в воздух так близко от меня, что хорошо были видны большие глаза, а в них как будто безумная, какая-то маниакальная целеустремленность.

Кругом было много снулой кеты — сненки. Она валялась по берегам, лежала на дне тихих заводей, торчала в заломах. И еще целая, и уже облезшая, поеденная и расклеванная, и одни лишь скелеты. Я видел в пронизанной светом воде косяки сильных, стремительных рыб в брачном наряде, спешащих дальше. Здесь же отдыхали и те, чье путешествие уже закончилось, но которые еще не отнерестились.

Повсюду стояли и двигались зубатки, спаровавшиеся для продолжения рода. Одни рыли нерестовые гнезда, другие, совсем почерневшие и сгорбленные, уже зарывали заполненные оплодотворенной икрой ямы, третьи — едва живые — отгоняли от своего бугра ленков, хариусов, гольцов и прочих пожирателей икры. Гнать приходилось не только их, но и своих же сородичей, потому что другим парам ничего не стоило разрыть бугор ближнего своего, разбросать чужую икру и отложить свою.

Было на нерестилище много и таких, что уже почти не шевелили жабрами, то и дело сваливались на бок, лишь чуть-чуть вздрагивая вконец измотанным телом. Иных подхватывали струи течения и сносили, но они неведомым чудом выжимали из себя уже тысячу раз последнюю частицу силы, уходили из этих струй к берегу, в затишье, и вдоль него снова карабкались вверх, к своему бугру, где было продолжение жизни в потомстве.

Невозможно было поверить, что эти жалкие, горбатые и плоские, худые и черные, избитые и израненные, с бесцветными обтрепанными мочалами вместо хвостов и плавников зубастые страшилища с почти белыми жидкими мышцами всего два месяца назад находились в полутора-двух тысячах километров отсюда и были красивыми, стройными, серебристыми, полными энергии рыбами. Знал я, но не укладывалось в сознании, что все эти два месяца единственно инстинкт продолжения рода гнал их бесподобным, просто грандиозным марш-броском против течения.

Одну брачную пару в протоке напротив палатки я запомнил с первого дня. Самец был очень крупным, довольно светлым и почти не пострадавшим, если не считать характерной метки: где-то цеплялся за острый большой крючок перемета верхней частью хвоста, но благополучно сорвался, унеся на себе белую рану в палец глубиной. Увечье пустяковое. Самка же отличалась от других почти неутраченной, а лишь слегка пожелтевшей серебристостью, пересеченной поперечными малиновыми, еще не очень темными, как у других, полосами. И у нее имелась метка-круглый след позади правого грудного плавника, оставленный присоской миноги.

Пара эта приплыла в силе, гнездо у нее было еще впереди, и я с интересом наблюдал за нею, иной раз просиживая в тени склоненного к воде громадного тополя час-другой. Наблюдал как можно осторожнее, потому что спугнуть рыб ничего не стоило. А испугать их могла и тень, упавшая на воду, или вспышка спички.

В первый после нашего знакомства день Светлые — так я их назвал — отдыхали, застыв под навесом корней того самого тополя. Стояли они рядом, голова к голове. Самец превосходил самку почти на четверть длины, а массой наверняка двукратно. Стояли они неподвижно, лишь устало шевеля плавниками да прогоняя воду под жаберными крышками.

У них все осталось в прожитом. И те далекие края, и плавание по океанскому безбрежью к устью Амура.

Грандиозное путешествие вверх по реке проходило, как по строжайшему расписанию. Ожидая своего часа, миллионы стремительных серебрянок скапливались в лимане Амура, потом, словно по команде, срывались со старта и громадными косяками устремлялись вперед, преодолевая в сутки огромное для их размеров расстояние против течения и каждодневно расходуя один-два, а то и три процента жировых запасов. Единственной их заботой было не сбиться с пути, не потерять свою родную струю, не ошибиться в развилках сотен рек, добраться до той узкой быстрой речушки, которая оставалась все эти годы запечатленной в сокровенных тайниках неразгаданной памяти рыбьего естества.

Размышляя об этом, я пытался представить себя на месте Светлых. Словно не их, а меня в море преследовали хищные киты косатки, сивучи и котики. Траулеры с громадными сетями под разными национальными флагами. Не всем рыбам удалось избежать их. А потом появлялись новые враги — тюлени, белухи, калуги. Люди на реках были самыми опасными: они перегораживали путь громадными заездками с неодолимой железной сетью и частоколом, перед которыми вода вскипала, как в аду, из которых забирали почти всю скапливающуюся и мечущуюся кету. Прорвавшихся вверх поджидали тысячи капроновых сетей и неводов, потом были железные вентери, переметы с густой бахромой иглоострых стальных крючков, остроги, крючья…

Как много потерь ежечасно несли кетиные племена! Но несмотря ни на что самые сильные и счастливые все-таки прорывались до нерестилища. Два-три из десятка. И очень дорогой ценой прорывались: элегантные морские красавцы становились почти уродами и дистрофиками: тело облегчалось вдвое, 97–98 процентов «морских» жиров как не бывало, а с ними «сгорело» более половины белков… Знаменитая по сочности, питательности и вкусу красная лососина превратилась в белую водянистую массу. А портрет, портрет-то как неузнаваем стал: вместо красивой, серебристой и мужественной головы — черное безобразное страшилище с хищно и криво загнутым вниз носом, навстречу которому скрючилась нижняя челюсть, с пастью, наполненной беспорядочно разбросанными большими и малыми мерзкого вида зубами…

…Пара Светлых, за которой я наблюдал, наконец собралась с силами и приступила к завершающему этапу своей жизни. Самка облюбовала участок для гнезда, очистила его от ила и мусора, и даже наметилась яма в гальке. Оба были озабочены, нервозны, гнали от себя всех и вся. Оба они то и дело ложились на дно боком и судорожно били хвостами. Но гнездовую яму строила в основном она.

Через два дня эта яма была готова — около полутора-двух метров в диаметре и сантиметров тридцать глубиной, в окружении вала выгребенных камней. Вырыла ее рыба для того, чтобы добраться до более свежих родниковых струек, а вместе с тем понадежнее упрятать икру от многочисленных любителей полакомиться ею.

Но странно: я считал раньше, что мечет икру кета просто в общую яму, ан нет! В ней уже было два небольших свеженагребенных бугорка, а теперь супруги колдовали в том месте, где суждено было быть третьему.

К вечеру мне представился завершающий этап откладки икры этой парой. Точно, она вырыла третью ямку, в общей яме разбрасывая гальку еще сильными движениями тела, стоя против течения. Он же бдительно охранял гнездо от вражьих сил и соперников. Затем самка, опустившись в ямку, выпускала красно-оранжевую цепочку икры, свертывавшуюся горкой, самец же в это мгновение закрывал подругу и ту оранжевую горку светлым облаком молок. Раз, другой, третий. И все. Оставалось закрыть этот маленький бугорок и ждать своего смертного часа.

Прежде я задумывался: зачем у кеты на последнем этапе жизни вырастают большие зубы, а теперь понял. Уж больно много было желающих полакомиться около нее. Мало того, что всякая мелюзга и не мелюзга, крутившаяся подле, жадно хватала каждую икринку, ненароком выплывающую из гнезда, — эти захребетники то и дело норовили забраться в гнездо! Нахалы! Прочь гнали всех их оба супруга, но более энергичным был он. Я дважды видел, как после хватки зубастым ртом кеты небольшие ленки обреченно уплывали по течению, кособоко вихляя. Утром мне представилась такая картина: вместе ямы — бугор размером два на полтора. Самка измученно стояла в тени под корнями тополя на страже. Почти все ею сделано. Теперь ее последние дни станут дотлевать скорбно и жалко, умирать она будет около двух недель, пока не иссякнет последняя искра, последняя крупица жизненных сил.

А где же ее друг? Странно: гнездо рыла она, и зарывала она же. Сделал свое дело и смотался? Да. Но возмутиться этим можно было лишь по некомпетентности. Присмотревшись к нерестилищу, я обратил внимание: в среднем на две икрянки приходился один молошник. Стало быть, им свои силы и свои продукты размножения требовалось расходовать экономнее ради общей задачи воспроизводства.

Я подолгу смотрел и на угасающую Светлую у ее гнезда, и на других, а думал не столько о них, сколько о бугре и отложенных в нем икринках, в которых уже началось нечто не менее таинственное, чем загадочные кочевья взрослых. Через 90, а то и 120 дней они превратятся в крошечные личинки с полспички, с пузырьком оранжевого жирка на брюшке, и еще два-три месяца будут подрастать здесь же, в родительском гнезде. Весной, когда личинки превратятся в мальков-пестряток почти со спичку, начнется в своем роде тоже грандиозное кочевье по вешним и летним водам, но в ином направлении — к морю. Малыши достигнут цели через 4–5 месяцев — в августе. Далеко не все приплывут, ибо слишком много встретится желающих проглотить крошечное существо.