Кодекс Люцифера - Рихард Дюбель

Отец Ксавье оттолкнулся от стены, к которой его отшвырнул убегающий со всех ног кайзер, поднял руку и поднес ее к глазам. Она дрожала. Монах смотрел на нее, пока дрожь не утихла, затем начал успокаивать дыхание, пока не перестал дрожать. Наконец, какое-то время он просто стоял не шевелясь. Вой кайзера Рудольфа затихал в глубинах королевского дворца, как и звук торопливых ног, уносивших его прочь.

Отец Ксавье сжал руку в кулак и ударил им по стене лестничной клетки. Один раз, потом еще… Во время третьего удара хрустнули кости, а после четвертого на стене остались четыре красных звездообразных расплывчатых пятна. Монах-доминиканец разжал кулак, посмотрел на следы крови на стене и ощутил боль от ударов, прекратившую испуганный визг мыслей в его голове. Он медленно поднял руку и слизнул кровь с тыльной стороны ладони. Затем развернулся и пошел вверх по лестнице, вслед за своим бывшим исповедующимся.

15

По следу кайзера идти было легко; королевский дворец представлял собой муравейник, и Рудольф оставил за собой такой же четкий след, как ребенок, засунувший палку в муравьиную кучу. Слуги, чиновники и придворные толпились с выражением ужаса на лицах и смотрели в коридор, ведущий вниз или в комнаты, избранные Рудольфом для бегства.

Отец Ксавье прокладывал себе путь сквозь эти группки с поистине королевской грацией, придаваемой его худой фигуре монашеским одеянием. Наконец неожиданное преследование закончилось возле запертой двери; перед ней стояли и растерянно переговаривались по меньшей мере два десятка человек в разнообразных дорогих одеждах. Отец Ксавье остановился с краю этой толпы, небрежно кивая, когда чей-то взгляд обращался к нему, и придал себе вид смиренного монаха, случайно попавшего на место несчастного случая, не понимающего, что произошло, но преисполненного сочувствия и твердого в вере, а потому незамедлительно начинающего молиться за всех замешанных в этом деле. Все больше людей присоединялись к ним, блокировали проход и усиливали беспорядок. Из-за двери не доносилось ни единого звука, и даже те, кто прикладывал ухо к двери, качали головой и озабоченно хмурились.

Наконец через толпу пробился маленький седовласый человечек. Он огляделся. Крупный тип, стоящий ближе к двери, бывший явно не моложе него, перехватил его ищущий взгляд и помахал рукой вновь прибывшему.

– Хорошо, что вы здесь! – сказал толстяк.

Натренированное на недомолвки ухо отца Ксавье сразу расслышало в этих словах невысказанный упрек: «Где вас все это время носило, черт побери?»

– Какое облегчение, что вы здесь взяли все в свои руки! – ответил ему вновь прибывший таким тоном, что отец Ксавье явственно разобрал: «Если бы мне было так же нечем заняться, как и вам, я бы тоже оказался здесь первым!» – Что стряслось?

– Говорят, его всехристианское величество пробежал через палаты в сильнейшем возбуждении и в конце концов забаррикадировался здесь.

– Разумеется, в своей кунсткамере.

– А где же еще, мой дорогой Лобкович?

Отец Ксавье уловил взгляд, которым обменялись беседовавшие. Тем временем толпа расступилась и позволила им подойти прямо к запертой двери. Маленький человечек – Лобкович – нажал на дверную ручку.

– Ваше величество! – закричал он. – Ваше величество, это я, верховный судья. Рядом со мной барон Розмберка, а также много других людей, обеспокоенных здоровьем вашего величества. Никакой опасности нет, ваше величество.

Из-за двери ответа не последовало, и, что бы ни скрывалось за ней в покоях, звуков оно не издавало. Лобкович отпустил дверную ручку и сжал пальцы в кулак.

– Неужели никто не имеет ни малейшего представления о том, какая муха его укусила? В последнее время он был совершенно спокоен… Должно быть, что-то случилось.

Взгляд верховного судьи скользнул по лицу отца Ксавье и, не задерживаясь, ушел дальше.

– Может, он опять куда-то не туда засунул орех, – пробормотал барон Розмберка.

– Мы не можем ждать, пока он оттуда сам выйдет, – возразил Лобкович. – Русский посол ждет, посол патриарха Константинопольского ждет, папский нунций ждет, генералы ждут, весь христианский мир ждет, что кайзер наконец-то решится отомстить за прошлогоднюю резню в Константинополе и накажет турок. Он не имеет права торчать в своей сокровищнице – он должен править!

– Уж мне-то вы об этом можете не говорить, мой дорогой Лобкович.

– А я думал, ситуация наладилась после его последнего припадка, когда он обнаружил доказательства того, что Эдвард Келли вешает ему лапшу на уши, и приказал посадить его под арест. А теперь вот это!

– Нам больше ничего не остается.

– И снова, черт побери, Розмберка!

– Вы думаете, я от этого удовольствие получаю? – Толстый барон скривился и скопировал произношение кого-то другого: – «Вы же заботитесь об этом, мой милый Розмберка?» Каждый раз, когда я вспоминаю эту фразу, жалею, что мы тогда не выпустили ему кишки!

Лобкович опустил плечи. Затем отвернулся и сделал знак рукой человеку, стоящему за ним в очереди.

– Пусть пошлют кого-нибудь в квартал алхимиков за fabulator principatus. Скажите ему, что кайзер снова желает послушать его историю.

Мужчина протиснулся сквозь толпу и исчез. Верховный судья с еще более мрачным лицом стал рассматривать окружающих. Взгляд его опять упал на отца Ксавье. Доминиканец нацепил на лицо невинную улыбку, о которой знал, что она позволяет ему сливаться с фоном. За закрытой дверью по-прежнему царила полная тишина. Лобкович, казалось, смотрел сквозь отца Ксавье.

– Ненавижу все это, – проворчал старик. – Стоит ему только увидеть что-то, или решить, что он что-то увидел, или вообразить себе что-то… а, чтоб ему!

– А если он что-нибудь с собой сделает? – прошептал барон Розмберка. – Только представьте себе это – пока мы торчим тут, по эту сторону двери, и считаем ворон…

– Так что, я должен приказать выбить дверь? В самую сокровенную кунсткамеру кайзера? – вспылил верховный судья. – Под свою ответственность? Разве я похож на человека, который хочет висеть в клетке между ветвей в Оленьем прикопе? Отдавайте-ка приказ сами, если вам так хочется, мой дорогой Розмберка!

– Мы все прокляты, – ответил ему барон.

Спустя некоторое время к ним подошел молодой человек в сопровождении нескольких стражей, грубо расталкивавших перед ним толпу. Оба придворных встретили его довольно холодно.

– Они там! – рявкнул верховный судья.

– Что втемяшилось кайзеру в голову?

– Понятия не имею, – ответил барон. – Но, возможно, все настолько плохо, что ваша нелепая историйка на этот раз не сработает и тогда… – Толстяк поднес к животу палец и пошевелил им, будто накручивая на него что-то.