Две березы на холме - Татьяна Поликарпова

Вон уже уходят из поля моего зрения, остаются одни две березы вдали. Там, под ними, стоял некогда маленький всадник. Я не видела. Но вижу! Вижу! И всегда буду видеть их вместе. Пусть на самом деле они были вместе без меня. Тогда он думал обо мне, встречал. А если сейчас не думает - только я виновата. Догадывается ли он, как много я думаю о нем? Как мне будет плохо, если он перестанет смотреть на меня… А если и правда догадается?!

Я уже забыла, как нужно мне было сбегать домой…

Открытки

Потом оказалось - хорошо, что я сбегала домой одна.

Так обрадовалась Зульфие! Она еще не ушла в школу, мы побежали вместе. И по дороге я рассказала ей, что объяснил мне папа про немцев, про фашистов и перины.

- Конечно, - согласилась Зульфия, - если посчитать, что у нас, татар, не похоже на ваше, русское, так мы с тобой должны бы друг друга рраззоррватть! - И она, страшно оскалившись, скрючив пальчики на свободной от портфеля руке, нацелилась мне в лицо. Как во время танца «Ойся да ойся!».

- Я тебя не буду резать, ты не беспокойся! - ответила я, оттолкнув ее легонько плечом.

Уж мы и посмеялись, вспомнив нашего незадачливого «Шамиля».

- А зря не дали нам его сплясать. Такие слова сочинили! - вздохнула Зульфия.

В классе мы застали странную картину: над партой Душки и Нины громоздилась пирамида из спин и склоненных голов. Даже не разберешь, где кто. Веркино румяное личико выглянуло из этой свалки - она, видно, ждала нас и закивала:

- Айдате-ка! Чё у нас!

Оказывается, они рассматривали немецкие открытки. Душка Домушкина притащила все, что им слал за последнее время отец. Те, у кого дома тоже были открытки, сокрушались, что не захватили. Мы с Зульфией протиснулись поближе к Душке. А тут и звонок! Все перемены занимались рассматриванием, и я заметила, что ребята, у кого отцов уже не было, - это как раз Карпэй, Сашка Николаевич, Нурулла, Нина Иванова (в самом первом году войны пришли на их отцов похоронки), - смотрели эти открытки как бы со стороны, как что-то, что им не только не принадлежит - они и так принадлежали одной Душке, - но и не может принадлежать никогда. Ну, как жизнь в кино, что ли… Я так понимала этот жест, которым Карпэй брал открытку, близко не поднося к себе, и смотрел грустно, будто на открытке была не нарядная рождественская еловая ветка в нездешних витых свечах и золотых шишках, а что-то горестное, и золотым готическим шрифтом сообщала она о горе и печали, а не приветствовала: «С Новым годом!», что и Карпэю, конечно, было понятно. И Нурулла, и Нина так же брали и смотрели все эти замки в лесистых горах, и пасхальные роскошные яйца, и ангелочков, и румяных дедов-морозов. Морозы были вроде наших, но ослепительно яркие, блестящие и самоуверенные…

Вдруг Лешка оживился, увидев изображение девочки - одна головка - в каштановых кудрях, с писанными пухлыми губками и карими глазками.

- О, глядите! На наших похожа! Правда, Коська? На Плетневу! Да ведь?

Я даже запрезирала Лешку, хоть и была польщена его щедростью - девочка-то красивенькая, - и закричала:

- Ты с ума сошел! Чего ж тут похожего! Кудрявая, глаза карие!

- Ну, значит, на Верку! - охотно согласился Никонов. - Ее глаза! Глядите, глядите! Губочки… Пра, ребята?

- Пра! - передразнила его Верка, вспыхнув. - Нечего меня с немкой равнять! Губочки увидал! А ну, давай! - Верка попыталась вырвать у него открытку, но Лешка увернулся:

- Это Душкина! Не твоя! - и передал мальчишкам.

- А чё? Похожа на Матвееву! Правда, Верка, не злись! Тебя бы так одеть да завить - и годишься на немецкую фотку.

- Да их бы одеть да завить - оне у нас все хоть куда! - пробасил Домоседов Константиныч.

Такие добродушные стали наши ребята - не узнать!

Мы с девчатами хохотали, представив себе, как завиваемся щипцами, нагретыми на свечке. Была и такая открытка: златокудрое голубоглазое существо отражено в зеркале в витой золоченой оправе, отражена в нем и свеча, на ней-то существо в белой рубашке, спущенной с одного розового плечика, и греет щипцы для завивки.

Мы прямо умирали, бились на партах, показывая друг на друга и всхлипывая:

- Это Душка!

- В рубахе-то - Галия… Ой, не могу!

- Нет, это Тоня, - отказывается Галия. - Тоня, Тоня!

И так далее.

Ладно, хоть развеселились ребята. И Нина смеялась, и Нурулла тихонько, и Карпэй гоготал. И почему-то я не смогла сказать им то, что сказала по дороге в школу Зульфии. Решила: в другой раз объясню.

Лапта

Как немного пообсохло на пологом бугре, перед избами Никоновых и Карповых, там скорей всего проветривает, высоко, - сюда на лужок, начинающий явственно зеленеть, собирались вечерами все, кому не лень. Лапта всех примирила и утешила, заставила забыть все сложности и оттенки отношений.

Лапта! Звенящий мяч с полнеба! Лапта! Свистит в руках досочка, а то и просто палка вместо ломающихся лопаточек-бит. Да ну их, лопаточки! Как лестно палкой засветить точно по мячу, подкинутому перед тобой подающим! Снизу, с вольного размаха от плеча! Лап-та! Пошел мяч свечой! И бежишь стремглав через поле, во «вражий» стан, за их черту, и маешься, перескакивая от нетерпения с ноги на ногу, пока новая подача не позволит вернуться к своим. Несешься через поле, а навстречу, бывает, летит в «плен» твой однополчанин… Бывает, и столкнешься или попадешь под «огонь», если водящий перехватит лапту - мяч - и, ударив в тебя, попадет! Тогда ты выходишь из игры. Чувство обновления, очищения «от грехов» переполняет всю тебя, когда, перебежав поле и благополучно увернувшись от удара мячом, ты становишься в хвост игроков своей команды, ожидая, когда снова подойдет твоя очередь бить по мячу и бежать «под огнем» через поле.

А еще прекрасней, будучи водящим на поле, поймать лапту, то есть перехватить мяч прямо с подачи, когда он аж звенит от мощного удара! Лапта в руках водящего - это мгновенная победа его команды. Все кричат: «Урра! Победа!» - и, бывает, начнут качать водящего, если это не девчонка.

Лапта - это свежий, влажный воздух, холодящий гортань при беге, нетерпение во всех мышцах тела, пружинистость ног, когда кажется, всю игру и не опустишься на полную ступню, а все на носочках, на носочках! Это свист ветра в ушах и рвущаяся, летящая юбка где-то сзади! Лапта - это азарт, это вольный бег и риск и чувство своей команды, когда ты видишь, что там, за твоей чертой, скоро уже некому будет бить, и под угрозой «расстрела» водящим, петляя и увертываясь, несешься к своим, уже не выжидая далекой подачи - чтоб без риска, - а под такую, какая есть! Так даже лучше: какой интерес бежать, когда и опасности нет!

Лапта! Лап-та!! Лап-та!!!

Черное, бархатное небо над головой! Весна! Близкая победа наших! Блестящие прямо в мои глаза глаза Лешки, хотя он там, у своих, на подаче, а я за полем, за чертой. Его еле заметный кивок - мол, беги, не ошибусь… И наш тройной полет: мяч - куда-то к звездам и за горизонт, и мы с Лешкой навстречу друг другу…

- Привет!

- Привет!

И - мимо! Иногда бывает такая подача, что успеваешь сбегать «в плен» и вернуться, пока водящий отыщет мячик.

Поле победы

Сразу после Первого мая Мелентий Фомич собрал все три старших класса и объявил, что мы должны помочь колхозу. После уроков всю неделю будем вскапывать лопатами поле на бугре, слева от дороги на Камышлы. Там посадят картошку. Сейчас нехватка плугов и лошадей. Да и сыро еще очень, запаздываем с пахотой.

- Нас пятьдесят шесть человек, ну пусть выйдут пятьдесят, взять гон по метру на брата, метров по десять - пятнадцать в день подымем? Да шесть дней гнать - вот тебе и сорок пять соток! Шутка? А мы - шутя!

- Да навряд ли, Мелентий Фомич, - покраснев, сказал Карпэй. - Деревенским домой надобно все ж… Это ежели б заместо уроков… Чтоб смена так смена…

- Нет, - погрозил пальцем директор, - не туда ты клонишь! Учиться мы будем. Но один-два урока последних… снимем. Это можно… Ну, часа-то три поработаем али как? - вытянул он шею к стоящим впереди Тоне и Галии.

- Это хорошо, - ответила Тоня. - Можно. И домой успеем.

На том и порешили.

* * *

Весна в этом году стояла солнечная, но не теплая. Примораживало долго, а там и дожди перепадали. К Первому мая еще и почки не наклюнулись. Зима же была обильная снегом. Даже наше поле на бугре и то оказалось сырым. Бугор этот был залежью, еще не старой, года два его не пахали. И копать оказалось не просто, хоть это и не целина.

Карпэй и Степка Садов взяли с собой бруски и подтачивали лопаты кому нужно.

Острой лопатой одно удовольствие копать; особенно приятно чувствовать, как легко она рассекает корешки, старые стебли, всю эту травяную путаницу, которая обычно тормозит, не пускает вглубь тупое лезвие. Но это поначалу. А дальше будто и лопата тупится. Да и острая лопата не могла справиться с липнущей к ней глинистой, даже красноватой от глины землей. На первом же метре мы уже запарились, сбросили пальтишки и телогрейки. А развязать платки нам не позволили - ветер дул холодный.