Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Я сделаю тебя реальным. Надо подождать и посмотреть, что будет, а до тех пор верить друг в друга. Делать нечего, придется.

— О господи! А что мы будем делать, пока ждем?

Тим Рид проснулся. Блаженное ощущение разливалось по телу. Он был наг, влажен от пота. Кругом стояла тишина. Он вдохнул всей грудью и дышать было блаженством. Такого счастья он никогда не испытывал, сказал он себе, никогда в жизни. Ему так хорошо, он такой тяжелый, горячий, влажный, расслабленный. Он действительно существует, и это так приятно.

Тим открыл глаза. Он лежал в своей спальне, в своей узкой кровати, и Гертруда лежала рядом. Она спала.

Судя по свету из окна, день близился к вечеру. Он осторожно выбрался из постели и посмотрел на Гертруду. Спокойное спящее лицо выглядело незнакомым. Женщина в его постели. Он чувствовал изумление, нежность, страх, что она проснется. Сон несколько изменил привычное выражение ее лица, смягчив защитную маску настороженного достоинства, и оно было неопределенным, беззащитным и милым. Густые каштановые волосы разметались по подушке, упали на лоб и лицо, шевелясь от дыхания, прилипли к шее, покрытой испариной. Выступающие ключицы влажно блестели. Светлела пышная грудь. Гертруда с Ибери-стрит, богиня кристального источника вновь превратилась в волшебную деву с каштановой гривой, длинными, густыми сонными ресницами, безвольно раскинутыми руками и уютно поджатыми ногами.

Тим, как утром (был все тот же невероятный день), бесшумно выскользнул из комнаты. Отер влажной губкой потное тело и оделся. Тихо спустился вниз и вышел на террасу. Он стоял, глядя, как в лучах заходящего солнца шевелятся, дышат, вздымаясь и сокращаясь, скалы, словно некое живое подводное существо. Что ж, думал он, произошло то, чего не могло не произойти. Но в любой момент… Нет, не надо думать о плохом. Ощущение полного, слепящего счастья вытеснило все, оставив пустоту. А еще было ощущение зверского голода. Хотелось танцевать. Он сбежал с террасы на цветущий луг и проделал несколько коленец старинного пляса. Потом, руки в боки, прошел, отплясывая, до самой оливковой рощи. Там остановился и долго смотрел на скалы. Когда он повернулся, то увидел на террасе Гертруду в чем-то белом и тонком, похожем на ночную рубашку. И пошел тем же манером к ней по цветущему лугу.

Гертруда, словно и она слышала ту же беззвучную музыку, спустилась по ступенькам и присоединилась к танцу. Инстинкт подсказывал им нужные движения, они шли по лугу зигзагообразным, змеевидным рисунком хея, старинного деревенского танца. И как если бы танцевали не одни, встречаясь с воображаемыми партнерами, поворачивались спиной к ним, пока на середине луга, с серьезным видом, без улыбки, прошли таким же образом и мимо друг друга, дошли до края луга и повернули назад. Босые маленькие ножки Гертруды мелькали среди голубых цветов, и Тим не сводил с них глаз, когда они сближались. Наконец музыка иссякла, танец кончился, они взялись за руки и засмеялись.

Они и ланч пропустили. Не до ланча было, как и не до завтрака. Но теперь, к вечеру, собирались устроить пир. Они пили вино на террасе и обсуждали, что приготовить. Был несвежий хлеб, говяжий фарш в холодильнике, помидоры и лук. Оба были голодны, но не спешили. Любовались луной, громадной и желтой на чистой синеве неба. Потом со дна долины донесся негромкий хор лягушек. Тим и Гертруда сидели молча. Робко касались друг друга и смотрели огромными глазами. Изредка говорили о луне, о необычном освещении скал и о том, какими близкими они кажутся в это время. Задерживая дыхание, они пили медвяное счастье, отмеренное им в волшебном круговороте этого дня.

Наконец тьма и прохлада заставили их уйти в дом. Гертруда занялась готовкой, а затем они набросились на еду, после которой, как они оба знали, их ждало продолжение «совещания».

— Ты чудесный любовник, Тим.

— Ты тоже. Правда, это поразительно, это просто невероятно, что с нами случилось такое?

— Да…

— Прежде я никогда такого не испытывал. Что-то сверхъестественное… мифическое…

Гертруда молчала.

Как она может? — не понимал Тим. Он был чуть ли не шокирован. Гадал, о чем она думает. Когда она вдруг почувствует стыд?

Он проговорил, отвечая своим мыслям:

— Ладно, подождем и посмотрим. Не буду «все портить», как ты сказала. Давай выпьем. Пусть это просто продолжается, сколько захотим, как танец. Мне понравился наш танец.

— И мне.

— Вероятно, мы никогда больше не потанцуем, но мы хотя бы станцевали этот танец среди голубых цветов. А теперь небо потемнело, и сияет луна, и я люблю тебя. Я так счастлив, пусть даже завтра придется умереть.

Гертруда сбросила белое платье, наверное, это все же была ночная рубашка, и, конечно, надетая на голое тело, как Тим догадался на лугу, и сменила его на другое, которого Тим не видел прежде: тонкое, струящееся, желтое с узором из коричневых ивовых листьев. Взбила и причесала волосы. Она выглядела прекрасной, холодной и серьезной. С пронзительным чувством, что она принадлежит ему, Тим с нежностью и обожанием любовался этой холодностью, которая не к месту напомнила ему о горделивой даме с Ибери-стрит.

— Я не хочу, чтобы ты завтра умер, Тим. И сама не хочу умирать завтра!

— Кого волнует завтрашний день? Вот забавно! Как же они, шайка с Ибери-стрит, удивятся, если узнают, что ты завела любовника и этот любовник я!

Гертруда нахмурилась.

— Прости, — сказал Тим.

Неверный тон, неверный шаг. Ему вдруг увиделось лицо Гая, озадаченное, дружелюбное, каким оно часто бывало, когда он смотрел на Тима. Не хотелось думать о Гае, но так или иначе не было необходимости отмахиваться от него. Сегодня Гай просто отсутствовал. Но он все еще существовал, символизируя, даже будучи мертвым, иное место, иную сторону той невозможности, о которой Тим кричал раньше. Он не желал знать, что об этом думает Гертруда, Гертруда-вдова. Груз ее вдовства совсем скоро уничтожит медовую магию.

— Я не заводила любовника, — отрезала Гертруда.

— Ты хочешь сказать, что мы больше не будем заниматься любовью. Ладно. Я уеду завтра. Ладно.

— Тим, будь же серьезным…

— Я серьезен. Страшно, отвратительно серьезен. Я не понимаю тебя.

— Ты должен соображать, что о любовной связи не может быть речи.

— Да, конечно, хорошо, я соображаю, что говорю. Это было волшебно, длилось один день, нескончаемый, ослепительно прекрасный день, память о котором я буду хранить вечно. Но, Гертруда, я не могу быть меньше, чем был. Я имею в виду, что не бывает так, чтобы все вдруг стало как прежде. На таких условиях я не желаю оставаться здесь с тобой. Вообще не желаю здесь оставаться. И конечно, мы не можем ехать вместе, то есть я только что, думаю, по-настоящему понял это… вот сейчас. Господи, если мы должны, а мы должны, я уеду прямо ночью.

— Тим, не глупи.

— Ладно, оставим трагический тон, уеду завтра. Уеду — испытывая огромную благодарность.

— Прекрати же. Когда я сказала, что не может быть речи о любовной связи, я имела в виду, что… если мы любим друг друга, то… должны пожениться.

Тим посмотрел в ее серьезные карие глаза. Застегнул рубашку на все пуговицы. Раскатал рукава, застегнул манжеты, положил руки на стол и сидел, упершись в них взглядом, обдумывая что-то.

— Но мы не можем пожениться, а значит, не можем и любить друг друга или иметь связь.

— Разумеется, можем, это реально, — нетерпеливо сказала Гертруда. — Это я имела в виду, когда говорила, что надо подождать и посмотреть. То есть все будет продолжаться, но только если исходить из этого, только с мыслью об этом, только в надежде на это. В противном случае, на подобном пределе страсти, это должно прекратиться.

— Значит, ты хочешь выйти за меня?

— Да, дурень!

Гертруда вскочила, принялась с грохотом собирать тарелки, потом опять села.

Тим продолжал рассматривать свои руки. Расстегнул манжеты. Поднял глаза.

— Гертруда, ты выйдешь за меня?

— О, Тим, Тим, дорогой… я люблю тебя… но мы не можем открыться. Возможно, ты был прав, и мы оказались во власти волшебного мгновения, заблуждаемся относительно наших чувств. Но если мы и дальше будем вместе, то лишь надеясь на то, что поженимся. Такими вещами не играют, это будет предательство, преступление. Готов ли ты идти дальше, какое-то время рискуя, надеясь?

— Рисковать, — сказал Тим. — Да, готов. Но, Гертруда, риск… это так страшно… вдруг утратим то, что имеем сейчас.

— Риск!.. Подумай о том, чем я рискую… подумай о моральном риске!

На глазах Гертруды показались слезы, она медленно утирала их ладонью, почти сердито глядя на него.

Тим неподвижно сидел, не вполне уверенный, что правильно понял ее.

— Милая, — сказал он, — если мы собираемся продолжать — а, к черту, никаких «если», — мы должны и будем продолжать наши отношения. Но пока, что нам делать… с твоими родственниками?