Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху) - Ромен Гари

Стефани вопросительно взглянула на Руссо, и тот в ответ, смирившись, пожал плечами. Не было никаких оснований отказываться от гостеприимства этого парнишки, которому, по большому счету, жилось невероятно одиноко в обществе этой его нянюшки, выглядевшей так, как будто ее облик — это ошибка природы, перепутавшей геологическую эру и материал. Стефани села в «роллс-ройс» рядом с Али, который сам вел машину, а Руссо уселся сзади вместе с мумией. В машине имелся совсем недавно установленный радиотелефон, и Али с явным удовольствием и с большой серьезностью, которой требовала и эта игрушка, и политическая ситуация, и любовь к пунктуальности, связался с начальником полиции и сообщил, что он продолжает двигаться в сторону своей резиденции в Дхуаре, и что властям не следует беспокоиться из-за отсутствия мисс Хедрикс и ее спутника, которые проведут эту ночь у него.

Из штаб-квартиры полиции сначала ответили принцу по-арабски, затем перешли на английский, и господин Дараин в высшей степени любезным тоном поприветствовал мисс Хедрикс и господина Руссо.

Руссо издал сквозь зубы тот восхищенный свист, которым молодые солдаты приветствуют хорошеньких женщин. Способность этого старого грифа к выживанию могла бы послужить примером для всех начальников полиции в мире. Руссо стремительно нагнулся и выхватил телефон из руки принца.

— А я-то думал, что вы находитесь под домашним арестом, — сказал он в телефон, — и, может, даже со свинцом в крыле… С двенадцатью кусочками свинца, чтобы быть точным.

— У вас разнузданное западное воображение, — любезно произнес голос в трубке. — Считаю также своим долгом сообщить, что в нашей стране больше не существует смертной казни… Кроме как, разумеется, за преступления против человечности…

— Всякий начальник полиции запросто может совершить такое преступление, — отозвался Руссо.

С той стороны гор раздался смешок, который, казалось, исходил из Кембриджа.

— Кстати, — спохватился Руссо, — я разговаривал с Хендерсоном. Посольство Соединенных Штатов, кажется, не расположено предоставлять вам убежище…

На сей раз смеху, похоже, оказалось несколько труднее пересечь горы.

— Замечу вам, господин Руссо, — произнес голос со смесью мягкости и пафоса, в которую вплетались размолвки радиоволн с камнями, — замечу вам, что этот поступок, свидетелем которого вы были, говорит о моей великой законопослушности… Я совершил его в тот момент, когда Давид Мандахар со своей реакционной кликой пытался предательством и силой свергнуть законное правительство страны… Вы сможете это засвидетельствовать… С этой целью я вас тогда и вызвал…

Руссо погрузился в почтительное молчание. Он все больше убеждался, что нос господина Дараина был навигационным инструментом, позволявшим своему хозяину добраться до нужного порта, какие бы потемки, бури и подводные камни не встречались на пути.

Стемнело. Рядом с Руссо, в исходившем с неба сиянии, странно блестел великан с голым черепом. Он держал у себя на коленях саблю, и Руссо подумалось, что, если чуть повезет, да еще и прогресс поможет, то эта антикварная вещь будет фигурировать на всех хадданских туристических буклетах и открытках, увозимых с собой пассажирами чартерных рейсов и участниками групповых туров… Из чистой провокации он предложил великану манильскую сигару, но тот не шевельнулся. Что было особенно удивительным, так это соотношение возраста и силы. Его руки, даже в состоянии покоя, были как у тех турецких борцов, которых никому не удавалось победить во времена, когда в вольной борьбе не было обмана. Скуластое лицо напоминало больше об Анатолии, чем о Хиджазе или Персидском заливе. Эту голову оставили после себя века оттоманского владычества.

Али говорил, как он рад оказать своим друзьям гостеприимство в летней резиденции имамов.

— Именно здесь мой отец любил укрываться в жаркую пору — да, отдых тирана между двумя бойнями…

— Можно и без этого пафоса, Али, — бросила ему Стефани. — Я же видела фотографии вашего отца с саблей в руке…

Смутившись, она умолкла и коснулась руки юноши.

— Извините меня.

— Я нисколько не оскорблен вашим замечанием, — спокойно откликнулся Али. — Я помню фотографию, на которую вы намекаете. Ее опубликовала вся мировая пресса, когда я еще не родился. На этой фотографии мой отец отрубает голову тогдашнему премьер-министру, который покушался на его жизнь. Это был гнусный заговор, и во главе его стоял человек, которому отец полностью доверял. Осужденных казнил Мурад… Но когда настал черед Абдула Ажажа, брата отца, вероломного премьер-министра, отец сам взял саблю… Я бы на его месте поступил точно так же. А ведь я убежденный демократ…

Руссо подумал, что слово «демократия», похоже, уже вобрало в себя все страдания Христа.

Голос юноши дрожал от волнения. Фары «роллс-ройса» обшаривали уходящую вниз дорогу, порой выхватывая какого-нибудь пастуха в нелепой бамбуковой шляпе и стадо овец, которых всегда называют «мирными», потому что они беззащитны…

— Нет ничего гнуснее предательства. Посмотрите, что случилось с моим кузеном, королем Марокко Хасаном.[93] Он полностью доверял своему министру Уфкиру. Весь мир знал Уфкира как единственного человека, которому доверяет король Марокко… И именно Уфкир замышляет первое покушение на короля в его дворце в Шкирате, который штурмуют взбунтовавшиеся войска, как раз когда король принимает весь дипломатический корпус и сотни приглашенных из Европы… Покушение не удается по чистой случайности… Уфкир расстреливает тех, кого сам и подбил на бунт, и становится министром внутренних дел… Тогда он организует ту самую атаку истребителей на «боинг», в котором находится король Хасан. Кажется, Уфкир был убит автоматной очередью. А вот я бы собственными руками отрубил ему голову. Вы мне не верите?

— Сабля, наверное, очень тяжелая, да? — спросила Стефани, чтобы поддержать разговор.

Мне точно придется сменить профессию, подумала она, как будто профессия топ-модели отныне требовала от нее обращения со слишком тяжелыми для ее рук саблями.

— Саблю держат двумя руками, и это скорее дело ловкости, чем силы, — объяснил Али.

— Ах вот как, понятно, — сказала Стефани.

— Я вам покажу, если хотите, — продолжал принц. — Естественно, нужно много упражняться, как и в любом искусстве. Нужно иметь навык…

— О, shit![94] — пробормотала сквозь зубы Стефани.

— Я с шести лет учился обращаться с саблей, — болтал Али. — Мурад давал мне уроки. Это был первый вид спорта, к которому я приобщился, затем верховая езда, поло, теннис… Саблю держат примерно так же, как клюшку для гольфа… Впрочем, я даже в теннис играл так же, держа ракетку двумя руками… Этому можно научиться… вы увидите…

— Ничего я не увижу! — воспротивилась Стефани. — Можете оставить свое искусство себе, Али. Я не желаю продолжать этот разговор. Вас разве не учили кататься на самокате или играть в шары, когда вы были ребенком?

Тут произошло нечто, от чего у Стефани расширились глаза и задрожали губы, и она замерла, как будто пораженная злой силой, ставшая совсем беззащитной. При слове «шары» она вдруг снова очутилась внутри самолета: она увидела, как во всех направлениях катаются, сталкиваясь между собой, головы, и машинально подобрала ноги, чтобы не коснуться их…

— Господи! — пробормотала она и закрыла глаза рукой.

Али Рахман рассыпался в извинениях. Как он мог забыть… Да, он проявил бестактность, вызвал у нее воспоминания… Но они уже почти приехали, и он надеется, что от ее последней ночи в Хаддане у нее останутся совсем другие воспоминания. Знаменитый немецкий журналист Вальтер Бурхардт, посетивший летний дворец имамов несколькими месяцами раньше, написал, что это место «где душа отдыхает», и что на свете нет ничего прекраснее и безмятежнее, разве что вид фелук, проплывающих по Нилу под окнами «Винтер-паласа» в Луксоре…

— Мы намерены привлекать в нашу страну как можно больше туристов, — сказал в заключение Али.

В полумраке машины Руссо бросил взгляд на сидевшую рядом с ним статую из стародавних времен. Ты кончишь гостиничным портье, старина, подумал он и зевнул, борясь со сном.

Слова принца про «несколько километров» имели весьма отдаленное отношение к действительности. Им потребовалось три часа, чтобы добраться до Шидита, где горная цепь обрывалась, уступая место оазису, расположенному на высоте полутора километров. Стефани ожидала увидеть очередной торт с кремом «шантильи» — вся архитектура, возникшая в песках благодаря нефти, представляла собой этакую помесь роскошного банкирского загородного дома с заправочными станциями компании «Шелл», окрашенную творческим воображением кондитера из «Уолдорф-Астории». Но прежний имам не был выскочкой и не питал никакого пристрастия к Западу. Четыре купола и деревянные башни, что возвышались над беспорядочной массой зелени, отличались суровостью и грубостью древнего искусства степей, пришедшего в Индию с первыми монгольскими завоевателями; они напоминали также шахматные фигуры эпохи завоевания, что сочетают грацию и силу, дикость и красоту. По другую сторону дворца скалы из застывшей черной лавы возобновляли свой бег к песчаной беспредельности, пустота которой не нарушалась до самой Мекки. Оазис бросал сомкнутые ряды неподвижной кавалерии пальм и смоковниц на восток и на запад и резко осаживал ее там, где начиналось неуступчивое царство Хадж-эль-Нур, сотворенное из жажды, засухи и огня, властное и всемогущее.