Заклинатель - Александр Прозоров

— Никого, друже, — вздохнул Василий Ярославович. — Сам знаешь, дочерей у меня нет. А племянницы уж замужем все давно али не доросли до смотрин. Я уж думал, вспоминал, да никого не высмотрел.

— А я дочку привез, да племянницу. Вон, в шатре ногайском, с девками. Кошкин сказывал, пока не отсылать. Вроде как обе понравились.

— Что, смотрины уже идут? — заинтересовался Зверев. — А где это, как?

У него чуть не вырвалось: «Где билеты продают?». На конкурсах красавиц Андрей еще ни разу не бывал.

— Вестимо, как, — понизил голос боярин Пашохин. — Баня богатая во дворце. Девиц, что на выданье, туда париться водят. Они моются, прихорашиваются, а государь через окошечко тайное подсматривает. Что не понравились, указывает, какие приглянулись — тоже. Так и отбирает.

— Чего же он подглядывает? — не понял Зверев. — Государь ведь!

— Дык, не париться же ему каженный день с утра до вечера? — хмыкнул боярин. — Тут кто угодно сомлеет. А может, и стесняется. Шестнадцать лет ведь всего, малец… Ой, прости, боярин Андрей.

— Ничего. Возраст — он ведь не годами, а битвами измеряется. Я год назад тоже сам себя стеснялся и в руку свою не верил. А потрепали маленько — и повзрослел.

— Тоже верно, — согласился Глеб Пашохин. — Ничего, достанет сражений и на долю великого князя нашего. Пойду, девицам скажу, чтобы в неясности не мучились.

— Может, все же на постоялом дворе остановимся, отец? — проводил его взглядом Зверев. — Зачем толкаться?

— Кошкин обидится. И правильно сделает. Лучшие в тесноте, да с друзьями, чем в роскоши, но одному.

— Пожар будет, — понизил голос Андрей. — Сгорит ведь все. Людей жалко. Да и коней тоже.

— Ах, вот оно что… — посерьезнел Лисьин. — Однако все едино с Ваней Кошкиным встретиться, поговорить нужно. Его тоже предупредить. А там решим.

Боярин Кошкин ворвался к ним в парилку, когда они смывали с себя пыль и пот после долгого пути, влетел прямо в шубе и в сапогах. Порывисто обнял одного-другого:

— Как хорошо, что вы приехали! Как вовремя! Государь опять про тебя спрашивал. Торжество, ведаю, готовится великое. Так он на торжество тебя велел не звать, а вот на пиру хотел увидеть. Как удачно, что вы ныне прискакали!

— Предчувствие у моего сына появилось, Иван.

— Это хорошее предчувствие…

— Нехорошее, боярин, — перебил его Андрей. — Такое же, как в прошлый раз.

— В прошлый раз? А что было в про… А-а-а… — Иван Кошкин вспомнил, и выражение его лица сразу переменилось. — И-и-и… Кто? Когда?

— Кто, не знаю, но думаю, что опять Шуйские мутят, — стер с лица капли воды Зверев. — Случится это после пожара. На Глинских они толпу натравят, а заодно и государя захотят извести.

— Пожара? Какого пожара?

— В Москве пожар будет страшный. Выгорит, почитай, вся. Люди погибнут. Вот после него заваруха и начнется.

— С тобой, друг мой, говорить боязно, — передернул плечами Кошкин. — Чем дальше, тем жутче. Токмо пожара нам не хватает. Когда, мыслишь, он случится?

— По датам не знаю, но до того незадолго великий князь повенчаться должен.

— От как! А он покамест и невесты-то не выбрал.

— Но ведь выбирает, — напомнил Андрей.

— Да, — согласился боярин Кошкин. Поднялся, закинув длинные рукава за спину. — Ну пока опасаться нечего, не так уж и скоро полыхнет. Нет пока вестей о венчании… А кого он выберет, не знаешь?

— С виду пригожая. Но по имени кто такая, не знаю.

— Жаль, — огладил бороду хозяин дома. — Ну вы располагайтесь, други. Отдыхайте, приоденьтесь побогаче. Третьего дня на пиру вас ждать будут. Я государю про вас ныне же донесу. Пусть порадуется. А что до пожара… Даже и не знаю, как быть-то. В набат не ударишь, нет пока огня-то. Упредить люд московский — так либо в колдовстве обвинят, либо в поджоге. Как скажешь про такое? Откуда, понятно, знать возможно?

— Ты хоть свое-то добро потихоньку в имение вывези, — посоветовал Василий Ярославович. — И нашим, братчине, посоветуй. А больше чего сделать-то, и не ведаю.

— Ох, крест мой тяжкий, — осенил себя знамением боярин Иван. — Что смогу, содею. А вы отдыхайте.

Поутру во дворе стало чуть свободнее — из двух десятков походных домов четыре исчезли. Видать, кому-то Иван Васильевич отворот дал решительный, без сомнений. Бояре Лисьины, обнаружив, что на дворе нет ни их коней, ни холопов, отправились на торг пешими и после долгих поисков купили Андрею темно-коричневый кафтан с высоким воротником, с отделкой из рыси и золотыми шнурами поперек всей груди, от плеча до плеча. Себе Василий Ярославович выбрал голубой зипун, отделанный каракулем и прошитый по швам ярко-алым шелковым шнуром. Выглядели они теперь как Иваны-царевичи на палехских шкатулках. Непонятно было только, ради чего все эти приготовления приходится совершать.

Обычный по вечерам пир после общей братчины на этот раз особого веселья среди друзей не вызвал. Все были в думах тяжких, в хлопотах. Кто занимался делами государевыми, кто беспокоился о своих девах, привезенных к великому князю на смотрины. Так уж сложилось, что в эти дни друзья оказались не заодно все вместе, а соперниками. Един на Руси государь, и супруга у него может быть только одна. Посему на дворе боярина Кошкина стало меньше еще на три палатки.

Перекусив и выпив пару ковшей пива, Зверев покинул эту грустную компанию и отправился к себе, на боковую. Чего еще делать, коли пить неохота, бердышом помахать негде, а телевизора с компьютером еще не изобрели? Варенька, Трощенка старого дочка, осталась далеко на закате, километрах в семистах, если не более. Веснушчатая Людмила, княгиня Шаховская, была еще дальше: за высокими заборами, за крепкими стенами, за булатными засовами. Не достать. Да и не знакомы они даже, чтобы о ней задумываться.

Но не думать не получалось. Ведь приехали они, считай, к самому ее дому. Ее образ вставал перед глазами, едва Андрей смыкал веки, и никакой логике это видение не поддавалось. Оставалось лишь пойти на поводу фантазий, окутать девушку облаком и войти в него, стараясь не торопиться и не попадаться раньше времени Людмиле на глаза.

В этот раз он оказался в мире мрачном, черно-коричневом, словно в фильме о фашистской Германии. Правда, декорации были совсем из другой эпохи: частоколы, частоколы, частоколы. Дома, дома, дома. Окна узкие, двери запертые, ворот и вовсе в заборах не имелось. И что странно — никого вокруг. Ни единой живой души! Ни собаки не лают, ни куры не кудахчут, ни коровы не мычат, ни люди по делам своим не торопятся. Хотя по количеству крыш, торчащих во все стороны, насколько глаз хватало, это был город. Людей вокруг должно слоняться, как букашек в муравейнике.