Остров Буян - Степан Злобин

Уж деревенские псы знали Иванку и не трогали, он мог выходить из своей избы, когда хотел.

— Иван, не срамно тебе с их безбожной братией пиры пировать! — упрекнула Иванку Кузина жена Матренка, когда Иванка как-то вечером зашел к Кузе.

— А что ж мне, плакать сидеть?! У тебя вот Кузька, у Кузьки — ты, вам и ладно, а я один — хоть собаками тешусь!

— Вино пьешь да пляски пляшешь, — с укором сказал Кузя, — мужики тебя Парфену дружком почитают, боятся тебя.

Иванка подмигнул и засмеялся…

— От тебя не чаял того, — с обидой и грустью заключил Кузя.

— Уйди хоть ты вон из моей-то избы, приказчичий скоморох! — со злобой вскрикнула Матренка, у которой Парфен уже замучил ее первого мужа.

С этого дня Иванка не заходил к Кузе. Встречая его на работе за молотьбой и в других местах, Кузя грустно глядел на друга, вздыхал, звал его к себе, но Иванка не шел…

И вот наконец уж к осени, после пирушки у приказчика, когда вся деревня слушала целый вечер пьяные песни, крики и смех из дома Парфена, Иванка ночью ударил в косяк под окошком Кузи.

Кузя вышел к нему из избы.

— Собирайтесь живо в дорогу! — взволнованно, с дрожью в голосе приказал Иванка.

От Кузиного окна он пустился к избе упорного дьякона, наказал и ему собираться в дорогу.

Потом обухом сбил замок с подклети в доме холопа Митьки и под сеном нашел спрятанный псковский извет.

Иванка спешил: было много дел и мало времени.

В погребе, заменявшем Парфену тюрьму, сидели самые непокорные беглецы — многострадальный плотник Федька и беглый стрелец Петяйка.

— Робята, лапти намажьте дегтем погуще да в разные стороны бечь, не одной дорогой.

— Пошто лапти дегтем? — спросил Петяйка.

— От собак: искать с кобелями пойдут, а деготь чутья им не даст.

Когда по улице задвигались люди, псарня вдруг огласилась лаем и воем. К удивлению беглецов, Иванка вошел к собакам, и самые злые из них стали к нему ласкаться.

— Ступайте живее, пока молчат, — поторопил Иванка товарищей.

Он возвратился к окошку Кузи.

— Пора уходить, Кузьма! — крикнул он.

— Сейчас! — отозвался Кузя.

Иванка слушал его перекоры с Матренкой.

Звезды стали бледнее.

— Кузьма! — громко напомнил Иванка, ударив в ставень. И Кузя вышел.

Они выбежали за околицу.

— Догонит Парфешка и шкуру сдерет! — сказал Кузя.

— Я их пьяных в подвал покидал, гвоздями забил да мешками с овсом заклал, — объяснил Иванка. — Не век им других в погреба сажать!..

Они бежали весь день, не думая об усталости, и только на ночь пристали в лесу.

Кузя был тих и задумчив.

— Что, Кузя, не радует тебя воля? — спросил Иванка.

— Матренку жалко, — сказал Кузя и украдкой вытер слезу…

Глава пятнадцатая

Аленка жила одиноко с того дня, как ее захватил и увез воеводский сын, а после две пожилых дворянки в закрытом возке, запряженном шестеркой, назад привезли домой.

Михайла, вернувшись от съезжей избы, оттаскал ее за косы, побил кулаком и ударил палкой. Сорвав с двери крючок, в избу вбежал Якуня и бросился в неравную схватку с отцом. Осатанелый кузнец швырнул его об стену головой, и Якуня свалился замертво.

— Воды! — закричал кузнец, кинувшись к сыну.

Забыв о собственной боли и об обиде, Аленка ринулась помогать отцу, а когда Якуня очнулся, оба присели возле него. Аленка плакала, а кузнец жесткой широкой ладонью гладил ее по волосам.

— Горькая ты моя, ни за что тебе горе! Матка была бы жива, от всех бы заступа — и от меня, злодея, да и от тех… не бегала бы ты по торгам, и позору бы не было… А ныне мне что с тобой делать? Век останешься в девках али бежать в иной город с тобой и отцовщину кинуть!..

Неделю Аленка сидела дома, леча синяки и ссадины, полученные от отца, когда же вышла в первый раз в церковь и встретила там соседок, никто не сказал ей дурного слова, но все отшатнулись: матери не подпускали к ней девушек, и она осталась одна…

Аленке пришло даже в мысль, что нет худа без добра и, наверное, теперь отец согласится отдать ее за Иванку…

К пасхальной заутрене вышла она из дому, сговорясь с Якуней и зная, что встретит Иванку. И с этой пасхальной ночи хранила она тайную радостную надежду на возвращение друга. Но не было вести о нем — знать, судьба была против них!..

У кузнеца завелась какая-то тяжба с одним из железоторговцев. В съезжей избе послали его к молодому подьячему, и Михайла обрадовался, узнав знакомца Захарку. Захар ему взялся помочь. Он был обходителен и приветлив, а вечером сам зашел к кузнецу, чтобы лучше его расспросить о деле. С этого дня он все чаще и чаще ходил в дом Михаилы. Уже тяжба закончилась в пользу Мошницына, но Захарка не отставал. Он отказался взять в посул деньги, как отказался и от всяких подарков, ссылаясь на дружбу. Только простое полотенце, вышитое Аленкой, он взял без спора, нарочно сказав при Аленке, что этот подарок ему дороже золота и соболей. Аленка вспыхнула, сам же Захар опустил глаза.

Якуня, который все это видел, с того самого дня стал дразнить Аленку Захаром. Но шутки сына лишь раздражали Михайлу. Кто бы позарился на нее, кто мог бы стать его зятем, несмотря на позор, которым была покрыта Аленка со дня похищения ее воеводским сыном?

И вдруг Захар заговорил с кузнецом о женитьбе. Он завел речь издалека, сказав, что у воеводы обычай давать повышение и прибавку, когда приказные женятся и обзаводятся домом. Он сказал, что гонится не за богатством невесты, а за пригожеством и любовью. Он намекнул, что хочет заслать сватов, и словно просил дружеского совета Михаилы.

Кузнец испугался удачи: несмотря на позор Аленки — жених!

Захар был скромен.

— Коли сразу она не пойдет, матка моя то за обиду почтет, вдругорядь не велит сватать, — шептал он Михайле. — А я девичий обычай знаю: раз — отказ, два раза — два отказа, а пришел в третий — милей нету в свете.

— Да что же — девка! Отец согласье дает, — возразил кузнец.

— Не мой обычай. Я силом не возьму, — ответил Захар. — Хочу по ее согласию.

Кузнец обещал разведать. Захар был выгодным и удачным зятем: он мог помочь в тяжбах, оттянуть взыскание недоимок, исхлопотать хороший заказ. Захар обещал, что будет блюсти жену, как белую снежинку, как легкую пушинку, и почитать отца ее, как своего родного. Он был умен, грамотен и пригож.

Видя, что отец на его стороне, и зная его упрямый, крутой нрав, Аленка не стала раздражать кузнеца прямым и резким отказом. Вместо того с девичьей хитростью стала она осторожно оттягивать время.

Она не решалась сказать отцу, что любит Иванку. Она знала, что, внук и правнук таких же, как сам он, степенных и вольных псковских кузнецов, отец не захочет отдать ее сыну голодранца. Тем более разозлился бы он, если бы заикнулась она об Иване теперь, после Захаркина сватовства.

Аленка видела по глазам Захара, что он не отстанет. Он стал еще чаще бывать в доме и еще упорнее доказывать дружеское расположение к кузнецу, к Якуне и к ней самой, принеся кузнецу бутылку венгерского, подарив Якуне красивый турецкий нож и задаривая Аленку частыми «жениховскими» подарками, от которых она не смела отказаться из страха перед своим отцом. В душе же Аленка всегда помнила своего друга, отец которого изредка забредал в дом кузнеца…

Истома вдруг стал совсем стариком. По большей части сидел он молча, слушая беседу кузнеца с кем-нибудь из приятелей и покачивая головой в знак удивления или одобрения. Аленка подносила ему вина или пива, он выпивал, крякал и жадно ел, словно совсем не бывал сыт дома. Да в самом деле так это и было, хотя Аленка с ведома кузнеца каждые пять — семь дней относила бабке Арише какой-нибудь снеди.

Михайла каждый раз спрашивал старика, нет ли вестей от Иванки. При этом вопросе каждый раз Аленка гремела посудой или напевала, словно не слушая, но Истома неизменно отвечал, что нет никаких вестей ни от Иванки, ни от Первушки.

— Ох, сгубили мне его ваши посадские дела! За извет ваш его по дороге убили! — вздыхал Истома, в самом деле уверенный в гибели сына.

Перед сном Аленка подолгу думала о бежавшем друге, но она не могла представить себе, что его нет на свете.

Ей представлялось, как он одинокий бредет по безлюдной дороге в узком Якунином зипунишке с тощим мешком за плечами, покрытый пылью, забрызганный грязью, обветренный всеми ветрами. И ей было жаль его так, что порой хотелось даже заплакать, но как раз в такие минуты вдруг вспоминалась его веселая болтовня, его удалое озорство, и сквозь слезы она улыбалась себе, и в ней крепла уверенность, что он не может пропасть никогда, ни в какой беде.

Горестные вздохи калеки нагоняли еще большую тоску на Аленку. Зная шальной, непокорный нрав друга, девушка страшилась за него и утешилась, когда от того же Захарки узнала о том, что с горячим Иванкой ушел рассудительный Кузя.