Вокруг дуэли - Семен Ласкин

В дневнике императрицы появляется и еще одна запись о поездке на Елагин остров 14 марта 1837 года: «Играли в снежки <…>, тирольские песни<…>. Орлов на корде безумный, я прямо против него, четыре кавалергарда: Бетанкур, Куракин, Скарятин, Трубецкой…».

22 марта Александра Федоровна, чувствуя нечто неладное, начинает и сама проявлять беспокойство.

«Вы могли бы сделать кое-какие замечания Бархату, со всей возможной мягкостью и как будто бы от своего имени. Если мы опять поедем на Елагин, нужно будет соблюдать особую осторожность».

В марте 1837 года Александра Федоровна начинает понимать, что «окружена» преследователями.

«Я вам говорила, — писала императрица Бобринской, — что Бенкендорф, Орлов и Раух (флигель-адъютант принца Карла. — С. Л.) составили союз против этих бедных молодых людей, которые вели себя безукоризненно».

И чуть дальше:

«Все эти ухаживания проходили далеко от императора, но на глазах у Бенкендорфа, которого я выбрала своим покровителем», — пишет она.

Вот так так! Бенкендорф, выбранный императрицей в покровители, — финал этой истории явно начинал приближаться.

Тогда же в марте 1837 года Александра Федоровна записала в дневнике:

«Император со мной говорил от своего имени и от имени других».

И императрица и ее подруга Бобринская начинают всерьез волноваться за судьбу Бархата-Трубецкого.

«Чтобы Вас успокоить, я должна начать с того, чтобы сказать, что был назван не он один, но, к счастью, два брата тоже, потому что все трое окружали мать и дочь в играх».

Бенкендорф не берет на себя смелость говорить с Александрой Федоровной о ее предосудительном поведении; это может позволить себе только Николай I.

«Император говорил со мной мягко, — пишет она Бобринской, — но это навело на меня тоску в последний вечер, и Бархат, который меня понял, отдалился, отдалился почти слишком. В первый раз тоска и слезы, которые я пролила в своей постели, довели меня до бессонницы и безумной головной боли».

Наконец, Александра Федоровна записывает грустную развязку:

«Бархат решился, и это исходит не от меня, и это не причинило мне горя, и я благодарю Бога».

21 июля 1838 года Александра Федоровна писала Бобринской из Германии:

«…Как вы поживаете на Островах? Кто Вас навещает, кто верен Вашим предвечерним собраниям? Я вспоминаю бедного Дантеса, как он бродил перед Вашим домом. Не удивляйтесь, что я о нем думаю, я читала описание дуэли в поэме Пушкина Онегин, это мне напомнило ту печальную историю. Одно место меня поразило своей правдивостью, напомнив о Бархате:

В красавиц он уж не влюблялсяИ волочился как-нибудь,Откажут — мигом утешался,Изменят — рад был отдохнуть,Он их искал без упоеньяИ оставлял без сожаленья».

Александра Федоровна сама подчеркнула последнюю строчку.

«О, что мне приснилось сегодня ночью, — писала она уже в 1839 году. — Будто мать приводит его ко мне, чтобы проститься, потому что его отправляют на Кавказ без моего разрешения. Я протягиваю ему руки и взволнованным, дрожащим голосом говорю: „Что же Вы такого натворили?“ Я чувствую, как он берет мою руку и целует ее, — и просыпаюсь».

И наконец — трезвое о самой себе:

«Нужно только наблюдать за собой и всегда просить Бога, чтобы он помог тебе не ослепляться на свой счет. Сказать себе вовремя правду, печальную правду, что тебе уже не двадцать лет».

Но вернемся к дневничку Вяземского «К Незабудке».

18 января 1837 года Вяземский, как я уже писал, говорит о каком-то «красном человеке». Сам Петр Андреевич, где только может, при любом удобном случае подчеркивает, что он бы так опрометчиво, как этот «красный», не поступил.

«Вечером я отправился к графине Мари… Я оставался там до полуночи, а в полночь поехал к Люцероде, которые устроили вечер для молодых Геккернов. Вечер был довольно обычный, народу было мало.

Трубецкой по-прежнему пруссак.

Как можно быть пруссаком, когда нужно быть финляндцем?

Как можно не быть финляндцем, когда у тебя есть глаза, сердце и на плечах своих ты можешь носить несколько аршин красного сукна? Боже мой, будь у меня какое-либо право на красное сукно, уж как бы я этим воспользовался!»

Пожалуй, одного этого достаточно, чтобы с уверенностью сказать: Александр Трубецкой — вот тот человек, над которым с неизменной осторожностью, но постоянно подшучивает Вяземский.

Посмотрим детальнее текст.

«Трубецкой по-прежнему пруссак».

Подчеркнуто неосторожное, по мнению императрицы, поведение Бархата — А. В. Трубецкого («Бархатные глаза… постоянно останавливались на мне…»), нескромное, с точки зрения власти, а следовательно, компрометирующее Александру Федоровну внимание молодого штаб-ротмистра Кавалергардского полка («Император говорил со мной мягко…»), — факт бесспорный.

Шутливая фраза Вяземского легко поддается расшифровке. Можно себе представить, что, незадолго до описываемых событий, А. В. Трубецкой, дававший некоторую надежду одной из первых петербургских красавиц графине Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной… вдруг стал засматриваться на другую даму, не только менее привлекательную, но и старше чуть ли не вдвое.

«Как можно быть пруссаком, — возмущается Вяземский, — когда нужно быть финляндцем?»

И продолжает:

«Как можно не быть финляндцем, если у тебя есть глаза, сердце…»

И действительно! Сорокалетняя пруссачка и «бледная, молчаливая, подобная не то букету белых лилий, не то пучку лунных лучей» Мусина-Пушкина, рожденная в холодной Финляндии («Финляндка Пушкина»), — хорош выбор!

«…и на плечах своих ты можешь носить несколько аршин красного сукна».

«Бархат» из дневника императрицы и «красный» (носящий на плечах своих «красное сукно») из дневничка П. А. Вяземского — одно и то же лицо.

«Ультрафешенебль» и кавалергард в красной парадной форме.

«Боже мой! — восклицает князь Петр Андреевич. — Будь у меня <…> право на красное сукно, уж как бы я этим воспользовался!»

А 24 января, через неделю, пересыпая очередную страничку дневничка «множеством красного», он скажет:

«…посылаю несколько пачек красной бумаги, самой красной, которую мне удалось здесь найти.

Я только что написал в Париж, чтобы мне прислали пунцовую по образчику кавалергардского сукна, который я туда послал».

Позднее Вяземский не отказывается от привычных каламбуров и шифра. 13 мая 1837 года на Пасху он пишет Эмилии Карловне очередное письмо.