Милый друг Натаниэл П. - Адель Уолдман

Грир остро нуждалась в аудитории, это Нейт понимал. Не понимал он другого: почему ей понадобился именно он? Иногда, взглянув на нее, он как будто заново видел, какая она сексуальная, какая очаровательная. И тогда им овладевала тревога. А не предпочтет ли Грир кого-то, кто и красивее, и веселее, кто не такой зануда и педант? Через пару месяцев он все же спросил: почему? Да, Нейт помнил, что она сказала насчет влечения, но почему ее влекло к нему, а не к кому-то еще? Грир взяла его руку в свои, провела пальцем по ладони. Он такой беспомощный, такой непрактичный, так плохо ориентируется в физическом мире – это так мило…

– Иногда я смотрю на твои большие, неуклюжие руки… эти пальцы… – Она улыбнулась и поцеловала кончик указательного пальца. – Твои руки напоминают медвежьи лапы… Я смотрю, как ты режешь овощи или пришиваешь пуговицу к рубашке, и… не знаю… меня переполняет тепло.

Слышать такое было приятно, но неудовлетворенность осталась – сказанное ею плохо совмещалось с ним реальностью.

Но он понимал, что она имела в виду под трогательностью и уязвимостью. Грир была миниатюрная, и ему безумно нравилось заключать ее в объятия. Когда на нее накатывало плохое настроение, когда она плакала после секса или расстраивалась из-за какой-то мелочи, он чувствовал себя защитником. В такие минуты мир переставал быть местом невинных развлечений (открыточки! пиньята!) и превращался в зловещий карнавал жадных, злобных, порочных мужчин, постоянно ее домогающихся. «Меня от этого тошнит!» – говорил он. Она сидела на полу, подтянув колени к груди, и он обнимал ее, поглаживая худенькую, согбенную спину своими большими руками.

В феврале вышла его книга. И хотя в мечтах Нейт представлял, как отметит это событие в одиночку, на деле оказалось, что вдвоем оно лучше. На встречах с читателями во время (короткого) книжного тура он пытался вспоминать имена людей, которых не видел годами или с которыми познакомился лишь несколько минут назад. Иногда для легкого, непринужденного общения недоставало энтузиазма, и тогда он чувствовал себя не на своем месте. Череда мероприятий выматывала и физически, и психологически – ему часто казалось, что он выглядит растерянным или смешным, – и он был рад, что по окончании встречи или вечеринки есть кому позвонить, а еще лучше – к кому прильнуть на кровати в номере мотеля и посмотреть фильм по телевизору. Пройдя через все это, Нейт чувствовал, что стал ближе к Грир, и даже проникся к ней благодарностью.

Свойственная ее натуре некоторая драматичность, как и стремление манипулировать, в том числе через треклятые слезы, – все это временами раздражало. Но Грир была мила и добродушна, когда дела шли хорошо, когда она чувствовала, что нравится – не только Нейту, но и вообще. Чуткая, впечатлительная, напоминающая экзотическое растение, перенесенное из привычной, естественной экосистемы, она сияла, когда получала то, что надо. В обыденной жизни они были счастливы. Скучать не приходилось – то очередной кризис, то стычка, то какая-то фантастическая придумка Грир: как-то ей взбрело в голову, что Нейт должен посмотреть, как она трахается с женщиной…

Недостатки и изъяны в чисто нравственном плане Грир щедро компенсировала более женскими добродетелями, теплотой, участливостью и состраданием. Как и с Ханной, с ней было весело и интересно. В отличие от Элайзы, она с удовольствием делала то, что ему нравилось. А еще она была очень заботливой. Ей нравилось готовить для него, следить за тем, чтобы он всегда был ухожен. Поначалу его удивляло присутствие такой черты у девушки, столь необузданной в постели (хотя план секса Грир с другой женщиной так и не воплотился в жизнь, и вероятность того, что такое когда-либо случится, сильно уменьшилась со временем в силу перемен в их собственных отношениях).

На вечеринке по случаю выхода книги Грир познакомилась с его родителями, а весной Нейт взял ее с собой в Мэриленд, где они провели некоторое время. Его поразило, насколько доброжелательнее она была с ними, чем Элайза. Он также заметил, что им в целом Грир не понравилась. Вернее, отец ничего против не имел, а вот мать, критически воспринимавшая всех женщин, с которыми встречался ее сын, с трудом прятала за надменно-сердечными манерами пренебрежительное неприятие. С благодарностью и нежностью наблюдая за стараниями Грир, Нейт пытался по возможности сгладить холодность матери.

Хотя сохранявшаяся неуверенность и заставляла его постоянно анализировать свои чувства к ней – Нейт часто и с тревогой думал о том, что необъяснимая привязанность к нему Грир может так же внезапно и таинственно, как возникла, раствориться, – он нередко страдал и от ее ревности. Нравилось ему или нет, но так устроена жизнь – берешь одно, принимай и другое. Страх перед приступом ревности накладывал ограничения не только на его поведение. Ему пришлось поумерить похвалы по адресу других женщин и даже их творений. Больной темой стала Аурит. («Меня никогда к ней не тянуло!» – упирался Нейт. Но Грир, как позднее выяснилось, была достаточно прозорлива, чтобы и самой это понять. И ревновала она не к сексуальной притягательности Аурит, а к тому уважению, с которым он к ней относился. «Что бы Аурит ни сказала, ты все воспринимаешь, как нечто особенное, только потому, что так сказала она, – заявила однажды Грир. – А когда то же, что и она, говорю я, ты ведешь себя так, словно это ее согласие со мной придает моим словам значимость».)

Грир всегда остро чувствовала, когда ее ставили ниже, чем она того заслуживала. Бывая с ней где-то, Нейт никогда не позволял себе засмотреться на другую женщину. Он не знал, что бы она сделала – воткнула ему нож куда-нибудь в область сердца или расплакалась, – но это не имело значения, потому что ничего такого ни разу не случилось.

Они отпраздновали небольшой юбилей – шесть месяцев.

– Думаю, никакой проблемы отношений у тебя все-таки нет, – заметила Аурит в одну из их, ставших редкими, встреч наедине. – Наверно, до сих пор тебе просто не попадалась нужная женщина.

Хотя Аурит и изменила свое мнение о Грир в лучшую сторону – с уважением относилась к ее феминизму и ценила эмоциональную проницательность, пусть даже подругами они так и не стали, – что-то в ее тоне царапнуло Нейта.

– Может, просто пришло время, – сказал он, главным образом из духа противоречия. Аурит прищурилась:

– А ты знаешь, что частенько, когда Грир нет рядом, отзываешься о ней без особого восторга?

– Ну, я же не могу это делать, когда она рядом.

Аурит не улыбнулась.

– Расслабься, я же шучу. Просто думаю, что всему свое время. Согласна?

– Не знаю. Для женщин время почти всегда то, что надо.

В ее голосе проскользнуло раздражение. Ганс снова начал подумывать о возвращении в Германию, потому что не мог найти работу в Нью-Йорке.

– Гадко то, – добавила она, – что когда вы, мужчины, решаете, что время пришло, у вас всегда есть кто-то на примете.

– Я так не думаю. А как же Питер? Или Юджин?

– Юджин сам всех отпугивает. А Питер живет в Баттфаке, штат Мэн.

Но, что бы он ни говорил Аурит, Нейт действительно чувствовал, что нашел ту женщину. По прошествии нескольких месяцев – которые, вместе с сексом, ее тревогами и меланхолиями, их ссорами, были для него головокружительным приключением, – они с Грир стали притираться. Легче шли на уступки, легче соглашались с притязаниями друг друга. Нейт поддерживал ее там, где требовалось. (Он согласился, например, с тем, что, если она хочет, чтобы он пришел к ней среди ночи, потому что какой-то друг какого-то друга перебрал накануне вечером, и ей страшно, – в этом нет ничего смешного или нелепого.) Когда его огорчали порой ее требования, он чувствовал и кое-что еще: в самом его раздражении присутствовало удивительно приятное подтверждение того, что он все же намного рассудительнее, чем она. Он также признавал, что счастливее, продуктивнее, собраннее с Грир, чем без нее. И уже не настолько, как раньше, сексуально озабочен. Если ради сохранения отношений приходится идти на определенные компромиссы, что ж, пусть так.

Случалось, Грир ставила его в неловкое положение, смущала своими выходками. Она ни в чем не знала меры – могла быть чересчур жеманной и несерьезной, могла с излишней поспешностью высказать во всеуслышание непродуманное и безосновательное мнение, была настолько самовлюбленной, что иногда, сама того не замечая, демонстрировала легкомысленность, которая, в худших своих образцах, граничила с вульгарностью. Но то были отдельные моменты, мимолетные вспышки чувства. И кто он такой, чтобы судить? Он – угрюмый, зацикленный на работе книжник – и сам определенно не был совершенством. Что беспокоило его больше, так это находившее порой чувство одиночества. Иногда Грир, невинная душа, говорила что-то такое, что глубоко его печалило, бросала реплику, которая в своей сути или даже элизии[76] выражала рефлексивное безразличие, а то и насмешку в отношении дорогих ему и особенно им ценимых предметов.