Звонок в пустую квартиру - Илья Штемлер

Политическая культура России издавна зиждется на системе запретов. Что, в свою очередь, подчинило себе все общество и в конечном счете приучило сознание человека.

Российский человек не удивляется запретам, как снегу, он живет в этом климате. В России один из авторитетов — страх. Основа страха — незнание истины, основа незнания истины — запрет. Выходит, что запрет — основа основ. Система запретов доведена до абсурда. На заводе «Геологоразведка», где я проработал много лет, под строжайшим секретом от сотрудников хранили технологию изготовления некоторых блоков магнитометров, в то время как эта технология была взята разработчиками из открытых зарубежных источников. Бред? От кого секреты? От вахтера завода бабы Нюры? Хотя в этом случае некоторая логика и была — запрет оберегал факт воровства чужой технологии. Но нередко и собственные разработки, известные во всем мире, охранялись от своих же граждан. Например, в шестидесятые годы секретные инструкции по автомату Калашникова хранились в библиотеке Военной академии и требовали спецдопуска, в то время как сами автоматы расползлись по миру, пополняя казну.

Так о каких же цензурных послаблениях могла идти речь в литературе, в этой пороховой бочке, как считали власти? Вот и корпели бедолаги, мои коллеги, в своих кабинетах, изыскивая возможность объегорить цензоров, сочиняя предисловия, послесловия, комментарии и прочие «норы», в которые, как правило, читатель не заглядывает. Так что это, как и многое другое в нашем «надутом» государстве, превращалось в пар для свистка, в навар от яиц, принося источник дохода лишь армии чиновников. Выпускались забавные инструкции. В стране алкашей нельзя писать о водке, в стране жуликов и взяточников нельзя упоминать этот способ личного обогащения. Нет у нас и хозяйственно-партийных дураков, приведших страну к пустым прилавкам, как и самих пустых прилавков. А что же есть? «Вечная музыка», как поется в песне.

Поэтому книги, в которых проскальзывала усеченная, обглоданная цензором правда, считались сенсацией, читались со страстью, обсуждались на конференциях. А что ускальзывало от цензурных сетей, нередко подлавливали рецензенты, эти рыцари фановых труб. В нормальной стране рецензенты формируют вкус, в нашем «Зазеркалье» все, что критиковалось, вызывало интерес.

Послесловие к роману «Утреннее шоссе» я сочинил. И кстати, остался доволен — оно было выдержано в логике романа и выражено одной лишь короткой фразой. Ее произносил старик— сосед самоубийцы, человек «общенравственной морали», поэтому в его устах фраза: «Нельзя в нашей стране человеку жить неправдой!» — звучала вполне лояльно, не вызывая сопротивления.

Цензор, должно быть, останется удовлетворенным…

Опыт преподал мне еще один универсальный урок— не лезть в бутылку, не торопиться забирать рукопись из редакции. Так было в издательстве «Современник», где годами не издавался ни один писатель «моей группы крови». Многие удивились, увидев, что я выпустил там свой роман «Обычный месяц» — плохо изданный полиграфически, на желтой бумаге, — но выпустил, дожал верного «есениеведа» товарища Прокушева Юрия Львовича, директора издательства. Три года мурыжили, поменяли шесть редакторов, в том числе вполне порядочных людей — Владимира Крупина и Константина Евграфова. Последний особенно не давал мне пасть духом: держись, старик, не сдавайся. И я не сдавался, видя, как в зеркальной черноте ночного оконного стекла отражается кувшинная мордочка главного «есениеведа» страны, с издевкой подмигивающего своему помощнику, мол, не пустим нехристя в русскую литературу, заставим забрать свой оперханный роман, пусть печатает его в хоральной синагоге, а не в издательстве «Современник». На меня же Прокушев глядел честными светлыми глазами навыкате, эталоном порядочности и доброжелательства. А впоследствии в издательстве вскрылись какие-то разборки, связанные со взятками.

Так было и в «Лениздате», когда мой бывший товарищ по ЛИТО, заведующий редакцией издательства Толя Белинский доставал меня просьбой уйти от греха и забрать сборник «Признание», который обругал с высокой партийной трибуны глава ленинградских коммунистов товарищ Зайков. Сердцем я Белинского понимал — куда ему податься, если турнут из издательства, — а ум сопротивлялся, не дал забрать рукопись, заставил выстоять. И правильно сделал. Книга вышла в мягком и, частично, в твердом, «подарочном», переплете…

Нет, не заберу я рукопись «Универмага» из «Молодой гвардии», буду ждать. Пусть утешением мне будет предложение Театра им. Моссовета инсценировать роман «Таксопарк», если разрешит… «Ленфильм»: те собрались экранизировать роман и заключили договор на исключительное право распоряжаться экранно-сценическим воплощением романа в течение года. Директор «Ленфильма» Аксенов дал разрешение, директор Театра им. Моссовета Лосев подобрал инсценировщика, драматург Саша Ремез написал инсценировку… На этом все и закончилось — планы театра изменились…

Зато дни рождения возникают ровно через год, не меняя планов, с точностью швейцарских часов. Так наступил мой «полтинник». После творческого вечера в Центральном доме литераторов в ресторане ЦДЛ организовали скромное застолье, которое вел Миша Жванецкий. Он и мой приятель, певец Артур Эйзен, соревновались в острословии. Но кто может сравниться со Жванецким, у которого на локте висела новая пассия — стройная красавица с удивленными глазами на детском личике? Такая близость взнуздывала Мишу, он становился горячим, хоть прикуривай. Какое блаженство испытывает застолье, если рядом горячий Жванецкий! Я жутко напился и, возвращаясь в ту же ночь в Ленинград, уснул в тамбуре вагона. Пока меня обнаружили, подхватил радикулит, но благодаря домашней «скорой помощи» — Эмме Вершловской — обошлось: ведь предстояло основное торжество, среди друзей и товарищей в родном питерском Доме писателей, о каком радикулите могла идти речь…

Прошли вечера, банкеты, встречи. Начались будни раскупоренного шестого десятка, и вновь начались ожидания…

— Что ты переживаешь? — Старый, испытанный мой друг Яша Длуголенский мусолит пальцами леску. — Куда они денутся? Напечатают.

Серое небо роняет на воду дождевые пятаки, разгоняющие тихие правильные круги. Яша — в рыбацком балахоне, из-под которого выползают старенькие джинсы, что скрывают самые тощие ноги из всех встреченных мной за минувшие пятьдесят лет. Его библейские глаза с усталостью и добротой глядят то на меня, то на поплавок, лениво лежащий на зеленой воде, то на далекий абрис дворцов вдоль набережной на противоположном берегу Невы. Рыбная ловля — его страсть и промысел после всех невзгод, постигающих писательскую братию. Друзей, что заходят в дом Яши, в любое время года ждет корюшка, которую изумительно маринует жена Яши — добрейшая Люба.