Новая жизнь - Орхан Памук

Но все-таки я подумал, что, возможно, даже если Рильке и не ссылался на архангела Джабраила, явившегося Мухаммеду «на ясном горизонте», что засвидетельствовали звезды «текущие и скрывающиеся, и ночь, когда она темнеет, и заря, когда она дышит», как об этом рассказывается в некоторых айатах Суры «Эль-Таквир»,[50] то дядя Рыфкы, шлифуя последние грани своего творения, мог подумать о том, что Книга, в которой «записано все», была ниспослана Богом. Но в те дни я, читая уже несколько месяцев, считал, что маленькая книга дяди Рыфкы возникла не только из этих тридцати трех книг, она родилась вообще из всех книг. Чем больше внимания я обращал на плохие переводы, скопившиеся на моем столе, на ксерокопии и записки, напоминавшие мне об ангеле Рильке, а также о том, почему ангелы красивы абсолютной красотой, исключающей случайность и предопределенность, об Ибн аль-Араби, об их удивительных духовных категориях, преходящих возможности и представления о грехах, добре и зле, об их способности быть одновременно и здесь и там, о времени, о смерти, о жизни после смерти, тем больше я вспоминал, что читал об этом не только в маленькой книжке дяди Рыфкы, но и в приключениях Пертева и Питера.

Однажды в конце зимы, вечером после ужина, я уже бог знает какой раз перечитывал письмо Рильке, где говорилось: «Даже для наших предков дом, колодец, фамильный замок, одежда — все это было настолько личным, что никто все это никогда не считал и не мог подсчитать».

Я помню, что некоторое время глядел по сторонам и у меня приятно кружилась голова. Сотни черно-белых теней ангелов смотрели на меня не только из-за книг на моем старом столе, но и оттуда, куда их унесла моя дочка — она всегда все разбрасывает: с подоконников, с покрытых пылью батарей, с ковра, с низкого журнального столика на одной ножке, — и отражались в серебряной сахарнице. Это были ксерокопии репродукций ангелов с настоящих масляных картин, созданных в Европе столетия назад. Я подумал, что люблю их больше, чем оригиналы.

— Собери ангелов, — сказал я своей трехлетней дочери. — Пойдем на вокзал смотреть поезда.

— А карамельки купим?

Я взял дочку на руки, мы пошли на кухню, где пахло стиральным порошком и чем-то жареным, сказать ее матери, что пойдем смотреть на поезда. Она мыла посуду, подняла голову и улыбнулась нам.

Мне было приятно идти пешком на вокзал в прохладном весеннем воздухе, с дочкой на руках. Я с радостью подумал о том, что, когда мы вернемся домой, я буду смотреть по телевизору футбол, а потом мы с женой посмотрим фильм из рубрики «Вечерний воскресный киносеанс». Кондитерская «Жизнь» завершила зимний сезон, потому что из витрин были выну ты стекла, а вместо них установили прилавок с мороженым, где были выставлены сахарные ронжи. Мы попросили взвесить сто граммов карамели «Мабель». Я снял обертку с конфетки и положил ее в рот моей нетерпеливой дочке. Мы вышли на перрон.

Ровно в шестнадцать минут десятого «Южный экспресс» дал знать нам о себе сначала гулом медленного мотора откуда-то из глубин, как будто из самого сердца земли, а потом светом прожекторов локомотива, отражавшимся на стенах и стальных опорах моста; приближаясь к вокзалу, поезд, казалось, сбавил скорость и затих, но только для того, чтобы сразу опять взреветь неумолимым дизелем и, вздымая облако пыли и дыма, проехать мимо нас, двух маленьких смертных., обнявших друг друга. Внутри ярко освещенных вагонов, чуть тише, с более терпимым гулом, перестукивавшихся вслед за локомотивом, мы увидели пассажиров, откинувшихся в креслах, прислонившихся к окнам, вешавших пальто, разговаривавших между собой и куривших; все они, совершенно не замечая нас, в мгновение ока проскользнули мимо. Мы стояли в тишине, чувствуя легкий порыв ветра, оставленного поездом, и долго смотрели на красный огонек последнего вагона.

— Ты знаешь, куда идет этот поезд? — внезапно спросил я у дочки.

— Куда идет этот поезд?

— Сначала в Измит, потом в Биледжик.

— А потом?

— Потом в Эскишехир. Потом в Анкару.

— А дальше?

— Дальше в Кайсери, в Сивас, в Малатью.

— А потом? — так же весело, будто играя со мной в игру, повторила моя девочка со светло-каштановыми волосами, продолжая смотреть на смутно видневшиеся красные огни, как на какую-то сказочную тайну.

И ее отец вспомнил собственное детство, проговаривая названия каждой станции, которую вспомнил, а потом и те названия, которые вспомнить сразу не мог.

Кажется, мне было одиннадцать или двенадцать лет. Однажды вечером мы пошли с отцом к дяде Рыфкы. Пока отец с дядей Рыфкы играли в нарды, я, с курабье во рту, полученным от тети Ратибе, посмотрел на канарейку в клетке, стукнул пару раз по стеклу барометра, пользоваться которым не научился до сих пор, и, вынув один из старых журналов на полке, погрузился в историю Петрева и Питера, как вдруг дядя Рыфкы подозвал меня к себе и стал задавать вопросы, которые задавал всегда, когда я приходил.

— Перечисли станции между Йолчаты и Курталаном!

— Йолчаты, Улуова, Кюрк, Сивридже, Гезин, Маден, — начинал я, безошибочно перечисляя все станции.

— А между Амасьей и Сивасом?

Я без запинки перечислял, потому что выучил наизусть расписание. Дядя Рыфкы говорил, что расписание должен знать наизусть каждый образованный турецкий ребенок.

— Почему поезд, отправившийся из Кютахьи, чтобы попасть в Ушак, должен пройти Афьон?

Ответ на этот вопрос я знал не из расписания, а от дяди Рыфкы:

— Оттого, что государство, к сожалению, отказалось от политики строительства железных дорог.

— И последний вопрос, — сказал дядя Рыфкы, сияя глазами, — Мы едем из Четинкайя в Малатью.

— Четинкай, Демириз, Акгедик, Улугюней, Хасан Челеби, Хекимхан, Кесик-кёпрю… — начал я перечислять, но застрял на названии следующей станции и замолчал.

— А потом?

Я молчал. Отец смотрел то на игральные кости в руке, то на фишки на игральной доске и пытался найти выход из неудачной партии.

— А что после Кесик-кёпрю?

Канарейка в клетке что-то просвиристела.

— Хекимхан, Кесих-кёпрю, — начал я, надеясь, что вспомню, но следующее название все никак не приходило в голову.

— А потом?

Потом наступило долгое молчание, Я думал, что заплачу, как вдруг дядя Рыфкы сказал:

— Ратибе, ну-ка дай ему карамельку. Может, вспомнит.

Тетя Ратибе принесла конфеты и дала мне. Как и предполагал дядя Рыфкы, как только я бросил в рот карамельку, я сразу вспомнил станцию, следующую за Кесик-кёпрю.

Двадцать три года спустя наш рассеянный Осман, глядя на красные огни последнего вагона, держал на руках свою хорошенькую дочку и все никак не мог вспомнить название той же самой станции. Но я долго заставлял себя вспомнить, пытаясь расшевелить, подогнать дремавшие ассоциации, заставить их работать, и сказал сам себе: какое совпадение!

1. Поезд, проехавший сейчас мимо нас, завтра пройдет мимо той станции, название которой мне никак не вспомнить. 2. В тот раз тетя Ратибе дала мне конфеты в той же серебряной сахарнице, которую недавно подарила мне. 3. Во рту у моей дочки одна карамелька, а у меня в руке — сто граммов.

Милый читатель, мне было так приятно, что память застопорилась там, где этим весенним вечером мое прошлое и будущее пересеклись в точке, очень далекой от чего-либо, связанного со случаем, с несчастным случаем; я застыл там, где стоял, пытаясь вспомнить название станции.

— Собака, — произнесла через какое-то время дочка у меня на руках.

Грязная-прегрязная, невероятно грустная бездомная собака обнюхивала мне ноги, а от легкого ветерка смиренно спускавшийся на вокзал и кварталы вечер становился прохладнее. Скоро мы вернулись домой, но я не побежал сразу за серебряной сахарницей. Сначала я повозился с дочкой, а потом, уложив ее спать, сел с женой смотреть на поцелуи и убийства в фильме из рубрики «Воскресный киносеанс», затем жена ушла спать; и тогда я навел некоторый порядок на столе, разложив книги, ангелов и бумаги, и только после этого стал ждать с сильно бьющимся сердцем, когда воспоминания сгустятся и достигнут надлежащей консистенции.

А затем разочаровавшийся в жизни человек, жертва любви и книги, произнес: «Приходите, воспоминания!» И я взял в руки серебряную сахарницу. Мое движение чем-то отдаленно напоминало жест актера провинциального театра, когда он берет череп какого-нибудь бедняги, изображающий череп Бедного Йорика, но если говорить о том, принесло ли это движение результат, то жест не был неверным. Какой все-таки податливой может быть загадка по имени Память: я сразу же вспомнил.

Те мои читатели, кто верит в случайность и судьбу, а также те, кто верит, что дядя Рыфкы не доверил бы дело судьбе и случаю, уже, наверное, догадались, что название станции было Виран-Баг.

Я вспомнил больше. Когда я двадцать три года назад, глядя на серебряную сахарницу, с карамелькой во рту произнес «Виран-Баг», дядя Рыфкы сказал: «Молодец».