Голос бездны - Андрей Ветер

– Значит, сам руку подставишь?

– Сам, сам. Если не сам, то всё равно заставите. Куда мне против ваших орангутангов? – Сергей сглотнул и облизал пересохшие губы.

– Ты на редкость разумный человек, Лис. И мне бы хотелось иметь такого возле себя.

– Если ваш укол меня не добьёт, то мы обсудим ваш тонкий намёк позднее, – хмыкнул Сергей.

– Почему же ты, такой разумный, не хочешь сам сказать, где Ксения?

Лисицын пожал плечами.

Позади амбалов появился человек в белом халате, его лицо закрывала марлевая повязка.

– Вот наш знаменитый Химик, – улыбнулся Когтев, указывая рукой на белую фигуру. – Всегда одет соответственно случаю. Не то что мы, люди без резиновых перчаток и без халатов. Это, кстати заметь, он усыпил Ксению. Талантливый человечище! Столько всякого разного наизобретал…

Человек, названный Химиком, приблизился к Сергею и перетянул его руку резиновым жгутом.

– Покачай рукой, согни в локте несколько раз, – приказал он, – вот так.

Он взял шприц, наполнил его из одной ампулы, и глаза его усмехнулись. На кончике иглы вздулась капля розового цвета. Марлевая повязка приблизилась к лицу Лисицына. Игла мягко проткнула кожу. Лис внимательно смотрел на то, как розовое содержимое шприца легко перекачивалось в его вену.

Почти сразу он услышал шум в голове. Шум напоминал гудение ресторана – множество голосов, шаркающие подошвы, вальсирующий ритм музыки. Шум разрастался, быстро выливаясь за пределы черепной коробки и заполняя окружающее пространство. Постепенно к звукам присоединились тени, их издававшие. Комната уплыла в небытие. Но в пространстве остались чьи-то вопрошавшие голоса. Первоначально Сергея тошнило от этих голосов, вопросы вызывали ощущение омерзения и невыносимой тяжести, затем внезапно накатило понимание, что, как только вопросы исчезнут, наступит покой. Уверенность в этом была столь велика, что Лисицын немедленно начал говорить. Он не сопротивлялся, не упирался. Да, Ксения прячется на даче. Найти её можно без труда. Никакой охраны, совсем никакой. Он отвечал на вопросы с удовольствием, с жаром, пытаясь быть точным в словах и ни в чём не ошибаться, ибо он понимал, что только ответы избавят его от головокружения и тошноты. Язык плохо слушался его, но мысли были ясными. Правда, мысли не касались ничего, кроме звучавших вопросов. Остальной мир перестал существовать. Были только вопросы, ответы и густая тошнота, разлившаяся по всему телу.

– Значит, там будет указатель «Сосняки», – уточнял голос Когтева. – Какой дом? С какой стороны улицы?

***

Москва дремала, окунувшись в серо-голубую вуаль раннего утра. Чёрный «мерседес» стремительно и мягко объехал пару машин, стоявших на светофоре на Кунцевской, в считанные минуты оставил Крылатское позади и стрелой полетел вперёд по серому утреннему шоссе к тихому деревянному домику полковничьей дачи.

Когтев молчал. С того самого момента, когда он узнал о раскопанной могиле, в нём что-то сломалось. Рассыпалась в прах его непоколебимая твёрдость, заметалась никогда прежде не метавшаяся уверенная мысль, нарушилась логика. Весь организм его сделался в одночасье совершенно другим, чужим, неузнаваемым. Когтеву казалось, что он наполнился изнутри горячим воздухом, будто надувной шарик, руки и ноги ощущались неимоверно толстыми и тяжёлыми. Когда он хотел глубоко вздохнуть, он начинал задыхаться. Его распирало какими-то неведомыми кипящими пузырьками, бешено бегающими от головы к пяткам и обратно.

Когтев молчал. Сейчас, когда разговор с Лисом остался позади, Михаил Михайлович уже не был так спокоен, как прежде. Лисицын, разумеется, выложил всё, что знал. Но ведь могло быть нечто такое, что ему было неизвестно. Например, этот мент по фамилии Романов запросто мог уже забрать Ксению с дачи. Зачем ему упускать такой случай?

Когтев молчал. Временами водитель поднимал глаза к зеркальцу, что-то спрашивал, но видел каменное лицо хозяина и обрывал себя. Когтев молчал. Былая уверенность покинула его. В голове закопошилось то, что он всегда называл ерундой. Всплывали разрозненные картинки из далёкого детства.

Он вырос в обеспеченной семье, но никогда не знал, что такое семейный уют, покой, радость – одним словом, никогда не знал семейного счастья. Отношения родителей были холодными, как сталь брошенного в снег тонкого клинка. Обладая богатым воображением, Миша всегда представлял отца и мать стоящими друг против друга, а из их ртов, глаз и даже раскрытых ладоней вытягивались металлически-синеватые стержни, спицы, иглы, которыми они норовили проткнуть друг друга. Ревность была воздухом семьи. Ревность и буйно проросшая на её почве молчаливая ненависть. Однажды Миша стал свидетелем того, как отец возвратился с деловой встречи сильно пьяный. Войдя в спальню, он шагнул на кровать, не снимая блестящих башмаков и строгого синего костюма, и сдёрнул одеяло со спящей матери. На самом деле мать не спала (Миша знал это точно), она ждала возвращения мужа, чтобы встретить его привычной сценой безмолвного упрёка. Отец не стал дожидаться сцены и первым ринулся в атаку.

– Спишь, что ли? А давай поговорим!

– Отстань.

– А это видела?

Отец спустил брюки и рухнул на кровать. Мать сдержала его падение руками, но он всё же придавил её своей массой. Послышалась возня, назойливый скрип пружин. Миша ночевал в те дни в родительской спальне, так как сильно простыл и нуждался в постоянном догляде. Из-под натянутого на голову одеяла он видел, как отец сильно раздвинул материнские ноги, развалил своими обнажёнными ляжками её колени и стал грузно плюхать задом вверх-вниз.

– Кроме этого, ничего тебе и не нужно от меня, – услышал Миша сдавленный голос матери.

От прозвучавших слов в животе у него вздулся ледяной ком. Мать произнесла это слово! Гадкое, мерзкое, вонючее слово, которое вместе с другими словами из этого ряда относилось к категории отвратительных. Эти слова были запретными, их произносили на улице люди низшего сорта, люди опустившиеся, люди-нелюди. И теперь он услышал такое из уст матери! Всё остальное уже не имело значения. Мир перевернулся с ног на голову. Правда оказалась не такой, какой её пытались представить Мише. Она имела совершенно иное лицо. Она пользовалась не одним, а сразу десятком или сотней раздвоенных змеиных языков. Правда была ложью. Всё, что от Миши скрывали, всё, что называли недостойным, всё, что было нельзя, это всё вдруг стало настоящим, допустимым, досягаемым, всё это можно было увидеть и даже пощупать.

Миша увидел, как отец грузно перекатился мешком на бок, открыв взору сына свой скользкий колбасистый орган. До Миши донёсся их запах. Снова зазвучали слова, громкие, беззастенчивые, болезненно-гадкие…