Мы жили в Москве - Лев Копелев

Генрих считает, что подготовительная работа над фильмом о Достоевском займет в этот раз пять-шесть дней, не больше.

Хочет посмотреть обыкновенное кладбище, не Новодевичье, а такое, где хоронят официантов, портных, не членов Союза писателей. И обыкновенную деревню, не писательскую.

28 сентября. Встретились у Спасских ворот. Идем в Кремль. Лев с молодыми — в Оружейную палату. Генрих не хочет, мы с ним гуляем по Кремлевской площади. «Когда я посмотрел на эту дикую роскошь в Оружейной, я понял, почему у вас произошла революция. Ничего подобного в мире не найдешь».

Впервые много говорит о болезнях. Во время войны целый год была дизентерия. И осложнение на печень. Сейчас плохо и с сердцем, и с легкими, и с давлением.

Рассказываю ему содержание «Ракового корпуса».

— Великолепно найдено место действия. Будет ли напечатано?

— Не знаю. Роман должен появиться в «Новом мире». Цензура задерживает, автор не идет на уступки, а Твардовский, кажется, устал бороться.

— Понимаю, понимаю. Он и тогда, год назад, показался мне усталым. Я сам часто устаю бороться за свое, очень хорошо, что есть друзья, которые тебя поддерживают. Но быть в одиночестве — это тяжело. Твардовскому нужно принять «причастие буйвола» — без этого нельзя делать журнал. А поэту с этим нельзя жить.

Пытаюсь пересказать только что прочитанные стихи Твардовского о матери («В краю, куда их вывезли гуртом…»).

— А его родители действительно были кулаками или они — так называемые?

— Нет, не кулаки. Его отец был сельским кузнецом. Рассказывает, что в ФРГ опубликовано пять томов Паустовского, он будет рецензировать.

Рассказываю ему, что Лев пишет воспоминания о войне и о тюрьме.

Из дневников Л.

29 сентября. Обед с Бёллем. Принимают историки и журналисты. Суетливо-назойливый профессор X. между тостами разъясняет: «Генрих Бёлль, конечно, религиозен, однако он противник церкви». Бёлль негромко, но сердито: «Это неправда, я принадлежу к церкви, я церковный, не поповский, но церковный».

До полуночи ходили вдвоем по улицам. Он расспрашивал о Синявском, Даниэле, о том, как наказывают литераторов, написавших письмо про них. Вспоминал разговор за обедом: «А знаешь, это ведь в чем-то и справедливо. Сегодня церковь у нас — это опора политической реакции, у нас много хороших священников и монахов, но церковные власти так коррумпированы, что вы себе и представить не можете».

30 сентября. В театре на Таганке, на спектакле «Галилей».

Ему по душе и театр, и Любимов, и дух зрительного зала. Юрий Любимов: «Ваши книги помогают мне жить». Просит у Бёлля пьесу для своего театра. Бёлль: «Пьесы можно писать только после пятидесяти лет. Есть у меня одна мистическая, но вам такая не подойдет».

У Любимова встретились с Г. Товстоноговым, он пригласил Бёлля в свой театр в Ленинград.

На обратном пути: «Мне кто-то говорил, что у вас сделана инсценировка «Клоуна», этого я очень боюсь, чаще всего портят. Обязательно посмотрите и напишите мне».

Аннемари перевела «Заложника» Биена, пьеса в ее переводе идет в ГДР. В Ростоке Бёлль видел «Марат-Сад» Петера Вайса, ему понравился спектакль.

Из дневников Р.

1 октября. У нас дома, семейный обед с Бёллями. Тихо, спокойно. Мы все уж постарались.

Смотрит наши книги, фотоальбомы. Мы просим их всех прочитать что-нибудь на магнитофон — новая игрушка. Генрих согласен, но чтобы в комнате он был один: «Когда мои рассказы передаются, не могу слушать записи».

А к вечеру квартира переполнена, пришли наши друзья, больше сорока человек. И каждый хочет что-нибудь ему сказать, выразить любовь, пожать руку.

Д. Самойлов читает стихи, Лев переводит:

Та война, что когда-нибудь будет,Не моя она будет война,Не мою она душу загубитИ не мне принесет ордена…

Это про них: про него самого, про Генриха, про Леву.

Из дневников Л.

2 октября. Разговор втроем. Решаемся, рассказываем о замысле книги о нем.

— Не делайте этого. Пока писатель жив, он незавершен.

Мы наперебой объясняем, что задуманная книга — это и про нас самих, про время Ремарка, которое сменилось временем Бёлля, о поисках ценностей.

Но он непреклонен.

«Мы разобрали чердак в связи с переездом в Айфель, нашли несколько рукописей. Роман, около пятидесяти рассказов. Раньше не удалось напечатать…»

«Я писал большой роман, серьезный. Но заболел мой друг, священник, попал в психиатрическую больницу. Я его каждый день навещал и потерял контакт с этим романом. Надеюсь, что еще вернусь…

…Пришел ко мне молодой приятель, рассказал историю. Я решил, что это сюжет для новеллы. Писал один вариант за другим. Получилась повесть («Чем кончилась служебная командировка»). Аннемари по телефону сказала, что уже бестселлер, я никак не ожидал…

Фильм о Достоевском будет абстрактным, не биографическим. Сорок минут — это много времени. Пройду по всем улицам, которые связаны с романами Достоевского.

Вот кто пролетарский писатель! Он должен был всегда писать для заработка, постоянные долги. Толстой «ходил в народ», а Достоевский — сам народ.

…Американцы не знают истории. Не понимают, что такое страдание. На Востоке немцы — глупые социалисты, а на Западе немцы — глупые проамериканисты».

Анна Зегерс с мужем в Москве по дороге в Армению. Они хотели бы встретиться с Бёллем. Удобный повод: будет просмотр фильма по рассказу Достоевского «Скверный анекдот». Этот фильм запрещен цензурой, но закрытый просмотр на телестудии разрешили.

Генрих, Анна Зегерс и ее муж встречаются как старые знакомые, непринужденно, очень приветливо.

После просмотра едем в ресторан «Арагви», отдельный кабинет. Генриха сажаем рядом с Анной. Я — тамадой и толмачом. Перевожу тосты, вопросы, ответы. Всего труднее, что Алов и Наумов обращаются почти только к Генриху, а я, переводя, стараюсь начинать с Анны. Но ведь она и Роди понимают по-русски… Тост Наумова за трех гениев: «Эйзенштейна, Феллини, Бёлля». Анна Зегерс: «Фильм талантливый, но очень сумрачный. И, по-моему, несправедливый. Вы генерала уважаете больше, чем простых людей. Он и выглядит лучше, и разговаривает лучше. А они все жалкие и противные. Вы их показываете такими, какими он их воображал, — пигмеями, карликами и еще хуже». Алов (сердито): «Мы этого действительно хотели. От таких «маленьких людей» пошел фашизм. Генерал — старомодный болван, а в них — корни современного фашизма. Мы, люди второй половины двадцатого века, знаем о них то, чего не знал Достоевский».