Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

библиотеки», которые в 1870-х гг. имели большой успех, так как они заполнили пустоту между одесским и петербургским периодом русско-еврейской журналистики. В 1881 г. он превратил эти ежегодники в ежемесячное издание под именем «Восход» и через год присоединил к нему еженедельник, «Хронику Восхода». Имея связи в высших правительственных кругах, Ландау добился редкой привилегии: ему разрешили издавать «Восход» без предварительной цензуры. В то время как цензор, читая статью в рукописи или корректуре, легко зачеркивал красными чернилами всякое вольное слово, он лишь в крайних случаях мог решиться на конфискацию уже напечатанного нумера журнала. Ландау широко пользовался этим преимуществом и часто помещал в своих изданиях довольно резкие антиправительственные статьи. Его нередко вызывали для объяснений в Главное управление по делам печати, а по временам министр внутренних дел объявлял предостережение непокорному журналу. Однажды, после третьего предостережения, журнал был по распоряжению министра приостановлен на полгода (1891). Но издатель гордился этими взысканиями как аттестатом на политическую храбрость. Была еще одна черта в редакторской деятельности Ландау: статьи сотрудников, умеющих писать, он не редактировал и давал им возможность свободно высказывать самые радикальные мнения. Благодаря этому я мог в годы моего юного антитезиса дать полную нолю своей разрушительной идеологии. Тогда я был этим очень доволен, но позже понял, что на первых шагах мне нужен был редактор, который мог бы удерживать меня от слишком резких формул. Вообще начинающие писатели не могли иметь в Ландау руководителя: он сам был некомпетентен в вопросах науки и искусства, а разбирался только в вопросах русско-еврейской политики, по которым писал передовые статьи в «Недельной хронике Восхода». Сторонник западной практической ассимиляции, он, однако, мало вникал в ее идеологию и вообще, подобно Наполеону, питал нерасположение к «идеологам». Статьи случайных сотрудников он отдавал на просмотр постоянным сотрудникам, каждому по его компетенции: беллетристику и стихи просматривали Петр Вейнберг и Фруг, научные статьи д-р Гаркави{152}, Лев Гордон, а позже я.

Издатель в Ландау преобладал над редактором. Терпимый к чужим мнениям, вообще спокойный и уравновешенный, он проявлял особую нервность во всем, что касалось материальной стороны издания. В сношениях с сотрудниками издательский интерес стоял у него на первом плане. Он старался всячески урезывать их гонорар. Он установил своеобразный обычай: не платить гонорара за первую статью начинающего писателя, в предположении, что автор будет счастлив уже самим появлением его имени в печати. Ко мне Ландау не применил этого правила, так как я перешел к нему из других журналов. Он платил гонорар за печатный лист в размере 35–40 рублей, но выдавал его крайне туго. Ему нужно было каждый раз напоминать об уплате гонорара, что для меня было тягостно. Бывало, приходишь к нему после выхода книжки и молча ждешь расчета, Ландау тоже молчит, наконец просишь денег, а он отвечает, что сейчас у него нет, предлагает прийти в другой раз. Для избежания этих тягостных визитов, я ему заранее писал, что приду за гонораром в такой-то день, и просил приготовить деньги; иногда это помогало, но иногда я получал грубый ответ: разве у меня банкирская контора, что я должен приготовить для вас деньги? Я допускаю, что у издателя «Восхода» бывали финансовые затруднения, хотя сам он был независим от журнала, ибо зарабатывал от своей большой типографии; но способ его обхождения с сотрудниками, даже постоянными, был оскорбителен и отталкивал от него многих (покойные Леванда{153} и Фруг не переносили его). Впоследствии, когда я жил вне Петербурга, эти денежные расчеты отравляли мне жизнь и часто портили наши отношения. Он подолгу не отвечал на мои письма, мои литературные вопросы и справки о редакции его мало интересовали, зато по издательской части он пускался в горячую полемику. И если он так поступал с главным сотрудником, без которого, как он сам признавался, он не мог бы выпускать ежемесячные книги журнала, то можно себе представить, как он обращался с другими сотрудниками. Мне часто приходилось заступаться за притесняемых товарищей.

С января 1883 г. я принял на себя ведение отдела литературной критики в «Восходе». Прежде этот отдел, под именем «Литературная летопись», составлял поэт Лев Гордон, подписывавшийся там псевдонимом Меваккер. Когда он перешел в еженедельник «Гамелиц» в качестве соредактора Цедербаума и оставил работу в «Восходе», Ландау предложил мне вести отдел критики; сам Гордон поощрял меня к этому. С тех пор в книжках журнала появлялись регулярно мои критические статьи сначала под инициалами С. Д., а потом под псевдонимом Критикус. Впоследствии я под заглавием «Литературная летопись» давал большие критические статьи или коллективные обзоры текущей литературы, а мелкие рецензии выделял в подотдел «Библиография». Верный традициям русской критики, которая забиралась во все области философии и публицистики, я мог в своих статьях широко развить свои радикальные идеи, рассуждая больше по поводу книг, чем о них самих. Так, я приветствовал призывы к религиозным реформам в книгах Родкинсона{154}, хотя странные метаморфозы этого литературного авантюриста внушали мне недоверие. Разбирая русский перевод 5-го тома «Истории евреев» Греца с обширными примечаниями А. Гаркави, я брал под защиту умеренную талмудическую критику историка против ортодоксальных возражений его ученого комментатора и, конечно, доходил до более крайних выводов в этой критике. Между прочим я в этой статье впервые указал на развитый мною позже тезис о связи между ростом талмудического законоведения и широкою автономией евреев в Вавилонии. Отдавая должное частичным поправкам и дополнениям Гаркави (особенно в главе о караимстве, где Грец доверился сомнительным документам Фирковича{155} и Пинскера{156}), я, однако, отверг претензию редактора русского издания на роль общего исправителя исторической системы Греца и следующим образом подчеркнул различие между историографом и эрудитом: «При такой крупной работе (строителя еврейской историографии) естественно должно было лететь много щепок и пропадать много стружек; много таких стружек поднято и сохранено в замечаниях (Гаркави)». Эта частью несправедливая фраза явно обидела Гаркави, который и без того был зол на меня за мое вольнодумство, и впоследствии он относился ко мне недружелюбно.

С другой стороны, я высоко оценил труд русского профессора Бершадского{157} «Литовские евреи» и его большой сборник архивных актов («Русско-еврейский архив»). Помню, как в начале 1883 г. я сидел в квартире Бершадского на Васильевском острове и слушал его горячие доводы в пользу развитого им плана построения польско-еврейской истории. Вскоре в один весенний день вся наша литературная братия собралась в большом зале Петербургского университета, где Бершадский публично защищал тезисы своей монографии «Литовские евреи», которую он представил