Утонуть в крови. Вся трилогия о Батыевом нашествии - Виктор Поротников

– Дома под присмотром у моей матушки. – Устинья тяжело вздохнула: – Ташбек, отец Аннушки, привез ее в Рязань в надежде, что здесь-то его любимая дочь будет в безопасности. Однако ныне над всеми рязанцами смерть нависла. Как спасти Аннушку, ежели мунгалы в Рязань ворвутся, ума не приложу!

– Выстояла Рязань в осаде пять дней, выстоит и еще, – ободряюще промолвила Фетинья, – а там, глядишь, и помощь подойдет. Гонцы ведь к соседним князьям разосланы! Ингварь Игоревич должен прийти с дружиной из Чернигова! Братья Роман и Глеб Ингваревичи под Коломной войско собирают.

На перекрестке Большой и Успенской улиц две подруги расстались. Фетинья свернула в переулок, ведущий к подворью женского монастыря. Устинья направилась дальше по Большой улице, к своему дому.

По улицам Рязани расползались быстро сгущавшиеся сумерки.

После недавнего снегопада опять повеяло теплом, так что выпавший снег стал тяжелым и липким.

Устинья не прошла и полусотни шагов, как столкнулась с бежавшим ей навстречу Нежатой, приятелем ее покойного брата. Нежата был в кольчуге и шлеме, с мечом на поясе. От быстрого бега Нежата раскраснелся, как румяное яблоко.

– Что случилось? – окликнула юношу Устинья. – Куда спешишь сломя голову?

Нежата остановился.

– Татары выкатили на лед Оки свои камнеметы и частоколы на колесах, – промолвил он, тяжело дыша. – Не иначе, нехристи замышляют произвести ночной штурм или собираются обстрелять огненосными горшками западную стену Рязани. Воевода Твердислав повелел всем сотникам изготовить ратников к сече. Наша сотня уже почти вся собралась близ западной стены, а сотника нашего нигде нет. Вот бегу домой к Даниле Олексичу. Может, он дома отсыпается.

– Ой! Мне же тоже надо в воинскую справу облачаться и к месту сбора спешить! – воскликнула Устинья.

– У тебя сегодня были похороны отца, поэтому до утра можешь отдыхать, – сказал Нежата. – А я замолвлю за тебя словечко перед Данилой Олексичем.

– Не буду я дома сидеть! – решительно возразила Устинья. – Да и не устала я. До встречи на стене, Нежата!

Устинья припустила бегом по улице, отбросив свою длинную косу с груди на спину. Ее белая заячья шапочка мелькала в густых серых сумерках быстро удаляющимся светлым пятном.

Нежата постоял на месте, глядя вслед Устинье, затем поспешил дальше, к дому Данилы Олексича.

Юноше пришлось довольно долго грохотать рукоятью меча в ворота купеческого дома. Наконец ворота открыл сам Данила Олексич.

Выслушав из уст Нежаты распоряжение воеводы Твердислава, купец ворчливо обронил:

– Ни поспать, ни пожрать толком не дадут! Обожди меня во дворе, младень. Я живо соберусь!

В ожидании, покуда сотник выйдет из дому, Нежата нетерпеливо прохаживался по просторному двору от крыльца до распахнутых ворот конюшни и обратно. Внезапно Нежата обратил внимание на вилы, брошенные возле большой навозной кучи. Длинные зубья вил были окрашены свежей кровью. Тут же лежала лопата, с помощью которой только что кто-то сваливал в кучу навоз. Было видно, что навоз в спешке перекидали с одного места на другое. Комья навоза были разбросаны повсюду.

Когда Данила Олексич вышел из дома на крыльцо, облаченный в панцирь и воинский плащ, Нежата показал ему окровавленные вилы.

– Это челядинец мой сегодня свинью заколол, – быстро проговорил купец, предупреждая вопрос Нежаты.

– Почто же вилами? – удивился Нежата.

– Вот и я то же самое дурню этому сказал! – немного нервно рассмеялся Данила Олексич. – Увалень – одно слово! Он же – мордвин, а у мордвы мозги набекрень.

И все же кое-что в поведении сотника показалось Нежате странным. Данила Олексич сказал, что это его челядинец с навозом управлялся, а у самого сапоги в навозе вымазаны. Еще Нежата нашел в конюшне шапку с опушкой из черно-бурой лисы и отдал ее Даниле Олексичу, а тот заявил, что шапка эта его челядинцу принадлежит. Мол, он во хмелю работал, поэтому и обронил ее. Нежата подумал про себя, что столь дорогая шапка не всякому купцу по деньгам будет, не говоря уже про какого-то челядинца, но вслух ничего не сказал.* * *

Огнищанину Лихославу с той поры, как сгорела восточная стена Рязани, не давала покоя мысль, что все это множество русского люда, собравшегося в городе в надежде на спасение от татар, просто-напросто обречено на погибель. Сегодняшняя сеча показала, что татары могут совершать глубокие прорывы в город, ибо численность защитников Рязани тает с каждым днем. То напряжение – душевное и физическое, – с каким рязанцы раз за разом отражают приступы врага, Лихослав чувствовал и на себе. Всех здравомыслящих людей не покидало горькое осознание того, что конец близок.

В эту ночь Лихослав пригласил к себе в дом несколько человек, в настроении которых он нисколько не сомневался. Ночными гостями огнищанина были: его двоюродный брат Ян, купец Никодим, по прозвищу Сова, бояре Ельмец и Пустимир. Самым же важным гостем был князь Давыд Ольгович, доводившийся двоюродным братом черниговскому князю Михаилу Всеволодовичу. Ельмец и Пустимир были киевскими боярами, их в качестве заложников отправил в Рязань грозный Ярослав Всеволодович, захвативший Киев. Угодил в заложники и Давыд Ольгович за свое родство с Михаилом Всеволодовичем, непримиримым врагом суздальских князей.

Оказавшиеся в Рязани киевские и черниговские заложники поначалу радовались, что вырвались живыми из рук мстительного Ярослава Всеволодовича. Однако нашествие татар на окские земли, гибель рязанских князей и плачевное положение Рязани, обложенной татарскими полчищами, очень скоро уверили заложников в том, что они угодили из огня да в полымя.

Об этом и вели речь, не стесняясь выражений, бояре Ельмец и Пустимир. Оба являлись большими мастаками по плетению интриг и козней, участвуя в княжеских распрях, и при этом они всегда выходили сухими из воды. И вдруг здесь, в Рязани, случилась страшная непредвиденная беда: над обоими смутьянами нависла угроза смерти от рук диких язычников!

Умирать в осажденной татарами Рязани ни жалкой смертью, ни доблестной Ельмец и Пустимир не собирались. Они этого и не скрывали перед собравшимися в доме Лихослава в этот поздний час, считая тех своими единомышленниками.

– Куда вы клоните, бояре? – промолвил Давыд Ольгович, которого подняли с постели, толком ничего не объяснив.

Ельмец и Пустимир в растерянности переглянулись. Затем оба посмотрели на Лихослава: мол, растолкуй князю, что к чему.

– Пойми, княже, Рязань уже не оплот от нехристей, но скорее ловушка для всех собравшихся здесь русичей, – вкрадчиво проговорил огнищанин. – Скоро мунгалы ворвутся в Рязань и устроят тут резню. Вот я и предлагаю выбираться из города, пока не поздно.

– Куда выбираться? – не понял Давыд Ольгович.

– За Оку, князь. В леса! – Лихослав махнул рукой в западном направлении.

От этого резкого движения огонек светильника, стоящего на столе, затрепетал, будто испуганный мотылек.

Ельмец и Пустимир напряженно вглядывались в узкое лицо князя с тонкой бородкой клинышком и короткими темно-русыми усами.

– Удирать, значит, собрались! – криво усмехнулся Давыд Ольгович. – Да в чистом поле мунгалы побьют вас стрелами, как косуль!

– А в Рязани не побьют? – язвительно бросил купец Никодим. – Вот ворвутся нехристи в город, и будет их по десятку на каждого нашего воина.

– Ночь, княже, самая лучшая защита от татарских стрел, – заметил Лихослав. – За ночь далеко утечь можно.

– Не по-христиански сие – своих в беде бросать, – хмуро сказал Давыд Ольгович, который в свои тридцать лет успел побывать во многих передрягах, участвуя вместе со своими дядьями и братьями в межкняжеских распрях.

– О чем ты, княже? – недовольно поморщился Пустимир. – Уж коль Роман и Глеб Ингваревичи не спешат выручать Рязань, то нам-то и вовсе нету смысла насмерть тут стоять!

– У тебя ведь жена и сын в Путивле остались, княже, – как бы между прочим обронил Лихослав. – Каково им будет узнать, что ты голову сложил в Рязани. Но самое печальное то, что сын твой удела княжеского лишиться может. Братья твои, родные и двоюродные, о своих сыновьях радеть будут, а твой сын им будет в тягость.

Давыд Ольгович нахмурил брови, отчего его лицо с тонким носом и близко посаженными глазами обрело облик эдакого злодея. Князь явно не блистал правильностью черт, а когда мрачнел или становился задумчивым, то в чертах его проступало что-то отталкивающее и устрашающее.

Сказанное Лихославом угодило не в бровь, а в глаз.

Давыду Ольговичу было хорошо известно, сколь жадны до чужих уделов его братья.

– Ладно, бояре, – нехотя промолвил он, – будем прорываться из Рязани. Воеводе Твердиславу об этом, конечно, ни слова?

– Боже упаси! – воскликнул Лихослав. – Этот безумец готов сам смерть принять в неравной сече и всех прочих рязанцев за собой на тот свет утянуть.

– Кто жаждет доблестной кончины, тот ее скоро получит! – проворчал Ян, двоюродный брат огнищанина.