Кожа для барабана, или Севильское причастие - Артуро Перес-Реверте

Не вынимая сигареты изо рта, Гавира кивнул. Обсуждение состоится через двадцать четыре часа после того, как саудовцы из «Сан Кафер Элли» приземлятся в севильском аэропорту, чтобы наконец купить «Пуэрто Тарга». А увидев на столе подписанный договор, никто и рта не откроет.

— Я закручиваю последние гайки, — сказал он.

Мачука дважды медленно кивнул. Его глаза, окруженные глубокими темными кругами, оторвавшись от газеты, обратились на проходивших по улице людей.

— Этот священник, — произнес он. — Старик.

Гавира навострил было уши, но банкир долго молчал, как будто еще не додумал до конца то, что хотел сказать. А может, это был провокационный ход, рассчитанный на то, чтобы заставить говорить его. Как бы то ни было, Гавира предпочел не раскрывать рта.

— Все упирается в него, — снова заговорил наконец Мачука. — Пока он там, алькальд не продаст, архиепископ не секуляризирует, а твоя жена и ее мать будут гнуть свое. Эти мессы по четвергам портят тебе все дело.

Он по-прежнему называл Макарену Брунер женой Гавиры, что, формально будучи верным, создавало последнему определенные неудобства. Мачука отказывался признать распад брака, заключенного при его активном участии. А кроме того, в этом заключалось предупреждение: у молодого финансиста не будет твердой почвы под ногами, пока продолжается эта двусмысленная семейная ситуация, которую Макарена прямо-таки афиширует. Высшее общество Севильи, принявшее Гавиру после его свадьбы с молодой герцогиней дель Нуэво Экстреме, определенных вещей не прощало. Что бы ни делала Макарена, с кем бы ни спала — с тореадорами или со священниками, — она принадлежала к этому обществу, а он, Гавира, — нет. Без своей жены он был просто нахальным чужаком с деньгами.

— Как только решится дело с церковью, — сказал он, — я займусь ею.

Мачука со скептическим видом перелистывал страницы газеты.

— Что-то мне не верится. Я ее знаю с детства. — Он наклонился над газетой, чтобы отхлебнуть кофе из своей чашки. — Если даже ты выведешь из игры этого попа и снесешь церковь, ту, другую битву ты вряд ли выиграешь. Для Макарены это дело личное.

— А для герцогини?

Под крючковатым носом банкира наметилось некое подобие улыбки:

— Крус очень уважает решения своей дочери. А насчет церкви она безусловно на ее стороне.

— Вы виделись с ней в последнее время? Я имею в виду мать.

— Конечно. Каждую среду.

Это была правда. Раз в неделю, ближе к вечеру, Октавио Мачука посылал свою машину за Крус Брунер, а сам ждал ее в парке Марии-Луизы, чтобы прогуляться вместе. Их можно было видеть там прохаживающимися под ивами или сидящими на скамейке в беседке Беккера, в лучах клонящегося к закату солнца.

— Но ты ведь знаешь свою тещу. — Улыбка Мачуки обозначилась отчетливее. — Мы с ней беседуем только о погоде, о цветах у нее во дворе и в саду, о стихах Кампоамора… И всякий раз, как я читаю ей вот это: «Дочери моих былых возлюбленных меня целуют холодно, как образ», она смеется, как маленькая девочка. Затевать разговор о ее зяте, или о церкви, или о неудавшемся браке ее дочери — это показалось бы ей выходкой весьма дурного тона. — Он кивком указал на здание закрывшегося банка «Леванте» на углу улицы Санта-Мария-де-Грасия. — Готов поспорить с тобой на вот эти хоромы, что она даже не знает о вашем разрыве.

— Не преувеличивайте, дон Октавио.

— Я ничуть не преувеличиваю.

Гавира молча отхлебнул пива. Разумеется, это было преувеличением, но оно давало весьма четкое представление о характере престарелой дамы, обитавшей в «Каса дель Постиго» подобно монахине в монастыре, среди теней и воспоминаний старого дворца, уже слишком просторного для нее и ее дочери, находящегося в самом сердце старинного квартала: мрамор, изразцы, решетчатые калитки, дворики, уставленные цветами в горшках, кресла-качалки, канарейки, послеобеденный отдых и пианино. Она жила, чуждая всему тому, что происходило за дверьми ее дома, который покидала раз в неделю ради прогулки в прошлое в обществе друга своего покойного мужа.

— Я не собираюсь вмешиваться в твою личную жизнь, Пенчо. — Глаза старика остро глянули, словно из засады, из-под полуопущенных век. — Но меня частенько спрашивают, что случилось с Макареной.

Гавира спокойно покачал головой.

— Ничего особенного, уверяю вас. Думаю, просто возникла напряженность из-за моей работы, из-за жизни вообще… — Он затянулся сигаретой и выпустил дым через нос и рот. — Кроме того, вы не знаете; ей хотелось, чтобы у нас был ребенок — сразу же. — Он чуть поколебался. — Я борюсь за место в жизни, дон Октавио, и борьба в самом разгаре. У меня нет времени на соски и пеленки, так что я попросил ее подождать… — Он вдруг ощутил сухость во рту и снова потянулся за пивом. — Немного подождать, вот и все. Мне казалось, что я сумел убедить ее и что все идет хорошо. И вдруг в один прекрасный день — раз! — она ушла, хлопнув дверью, и объявила мне войну. Которая продолжается по сей день. Может, это как раз совпало с нашим взаимонепониманием насчет церкви или еще с чем-то, не знаю… — Он поморщился. — Может, и правда все совпало.

Мачука смотрел на него пристально и холодно. Почти с любопытством.

— Эта история с тореадором… — проговорил он. — Это был удар ниже пояса.

— И еще какой. — То, что он упомянул об этой истории, было точно таким же ударом, но Гавира воздержался от комментариев. — Хотя вы ведь знаете, была еще пара таких ударов — сразу же, как только она ушла. Какие-то старые друзья, которых она знала задолго до свадьбы. Да и этот Курро Маэстраль вроде бы еще тогда ее обхаживал. — Он уронил сигарету на пол и сердито раздавил ее каблуком. — Она как будто ринулась наверстывать упущенное за то время, что прожила со мной.

— Или хотела отомстить.

— Может, и так.

— Что-то ты ей сделал, Пенчо, — убежденно произнес старый банкир, покачивая головой. — Макарена выходила за тебя по любви.

Гавира поводил глазами по сторонам, машинально оглядывая прохожих.

— Я не понимаю этого, клянусь вам, — ответил он наконец. — Даже в качестве мести. После женитьбы я в первый раз связался с другой женщиной только через месяц с лишним после ухода Макарены, когда она уже перестала встречаться с этим виноделом из Хереса — Вильяльтой, Кстати, с вашего разрешения, дон Октавио, я только что отказал ему в кредите.

Мачука одним жестом своей тощей, как лапа хищной птицы, руки отмел все сказанное Гавирой. Он был в курсе недавней мимолетной связи своего преемника с известной фотомоделью и знал, что тот говорит правду. В любом случае Макарена происходила из слишком благородной семьи, чтобы устраивать публичный скандал из-за юбки, с которой связался ее муж. Если бы все принялись это делать, что стало бы с Севильей? Что же касается церкви, банкир не знал, является ли это дело самой проблемой или только поводом для нее.

Чувствуя себя неуютно, Гавира поправил узел галстука.

— В общем, дон Октавио, мы с вами сейчас в одинаковом положении. Что крестный отец, что муж.

— С одной только разницей, — под тонким хищным носом Мачуки снова обрисовалась улыбка, — и церковь, и твой брак — это твои дела… Верно? Я только зритель.

Гавира бросил взгляд на Перехиля, несшего караул у «мерседеса». Подбородок его затвердел.

— Я еще поднажму.

— На свою жену?

— На попа.

Раздался каркающий смех старого банкира:

— На которого? В последнее время они размножаются как кролики.

— На священника этой церкви. На отца Ферро.

— Угу, — хмыкнул Мачука, также бросив косой взгляд на Перехиля. Потом испустил глубокий вздох. — Надеюсь, ты будешь настолько любезен, что избавишь меня от подробностей.

Мимо прошли японские туристы с огромными рюкзаками, казалось, находившиеся на грани обезвоживания. Положив газету на стол, Мачука некоторое время молчал, откинувшись на спинку своего плетеного стула. Наконец он повернулся к Гавире.

— Плохо, когда приходится жить как канатоходцу, верно? — В его глазах старого грифа блеснул насмешливый огонек. — Я так жил долгие годы, Пенчо. С тех пор как переправил через Гибралтар первую партию контрабанды — вскоре после войны. Или когда купил банк, спрашивая самого себя, в какую это авантюру я собираюсь влезть. Эти бессонные ночи, эти мысли, эти страхи… — Он коротко мотнул головой. — И вдруг в один прекрасный день ты обнаруживаешь, что пересек черту и что теперь тебе на все наплевать. Что собаки тебя уже не догонят, сколько бы ни лаяли и ни бесились. Только тогда ты начинаешь наслаждаться жизнью — или тем, что тебе от нее осталось. — Он скривил губы — не то иронически, не то устало, и гримаса застыла на них холодной улыбкой. — Надеюсь, и ты пересечешь эту черту, Пенчо, — прибавил он. — А до тех пор плати проценты и не ропщи,

Гавира ответил не сразу. Он знаком подозвал официанта, заказал еще пива и кофе с молоком, провел ладонью по аккуратно зачесанному виску и бросил рассеянный взгляд на ноги проходившей мимо женщины.