Железная кость - Сергей Самсонов

Тишину, от которой твердело уже в животе, разорвал тепловозный гудок, протянулся, потух, не заполнив пространства, и беззвучно, невидимо, но осязаемо, заструившимся по позвоночнику холодом, сквозняком из соседнего измерения-времени запустилось и двинулось объединенное, беспощадно сцепившееся — как одно существо, задышавшее «все» — первой искрой, пролетом углановской воли со скоростью миллионов безмассовых квантов по графеновой микровселенной центрального мозга, мыслью сталепрокатной машины о себе же самой… И опять повели президента посмотреть с верхотуры, как пополз по рольгангам просвеченный нестерпимым вишневым сиянием сляб — негасимое адское пламя в чудовищном слитке, вес могильной плиты, уготованной самому страшному грешнику, — и понесся, потек, полетел сквозь валки, удлиняясь, вытягиваясь, плющась, как тесто, не в силах одолеть железного потока необратимого по всем параметрам перерождения — в разглаженный, как простыня утюгом, чистый лист однородного серого цвета, что, каленый, ошпаренный ледяной водой, не лопнет и в арктическом холоде; шум колоссальный огненных столбов пошедшего на взлет ракетоносителя «Протон» — маниакально-яростно-настойчивый и одновременно спокойно-величавый, неуклонный — ввалился в уши, в черепа и наводнил пространство тридцати футбольных стадионов… И президент, которого вели к далеким, как Китай, участкам резки и клеймения, вдруг, показалось, полетел, несомый одним только воздушным течением, как шарик, — уже физически ни для чего не нужный в этом мире, в котором все размеренно дышало и неуклонно двигалось само, проводя и усиливая только одну абсолютную волю, только его, Угланова, господство над могутовской землей, на которой один только он все замыслил и выстроил.

Президент — улетел.

4

Видел он справедливость и промысел — в том, что он, он, Угланов, возвратился хозяином на завод, что задумал и построил на голой земле его дед.

С перестройкой во многих родившихся и живущих на общих основаниях советских проснулась эта тяга к корням: ну а вдруг у меня там «графья»? — плебейское желание поиметь в роду «больших» и «настоящих». И многие из копавших родословную нашли «там» бородатых сахарозаводчиков, владельцев пароходов, маслобоен, текстильных фабричонок, «русских провидансов», построенных с бельгийским капиталом на паях, и, проходя мимо невзятых временем и ломом кирпичных стен, гранитных монументов, кивали на доходные дома, особняки и гастрономы: это наше, это было построено прадедом, он имел, а теперь хочу я.

У него же, Угланова, было другое: цвет крови устраивал, он искал под асфальтом, в перегное — своих. И нашарил случайно в земляной этой тьме — пропеченные, смуглые карточки загсов — исчезающе бледные синие и лиловые строчки вмиг сложились в послание, в «кто-то хорошо это дело придумал». Инженер Тихомиров — ископаемый блюминг и первые станы железного века — в жизни мамы возник не с начала, прикрепился потом: значит, мать его тоже потеряла отца — то же самое лишение нормальной, комплектной семьи, «родовое проклятие» просто, на Угланова павшее круглым сиротством. Тихомирова Софья Мироновна — урожденная Левина, в первом замужестве — Гугель! — подала на развод на трехлетие Аллочки в 37-м, Тихомиров уже был готов — на замену, в мужья. Подвела к нему Соню и выдала замуж лично мужнина, Гугеля, все решившая бесповоротно рука, вот она же «Сережку» немедленно и уничтожила — перетерев в песок фамилию в приказе об увольнении с новорожденного циклопа «волюнтаристски» и «необоснованно», под видом пошлой мелкой мести «за жену»: ворочавший могутовской прокатной машиной Тихомиров скатился под откос до паровозного депо в Верхнеуральске и через это дело уцелел.

Дед, короче, по матери оказался тем самым могутовским Гугелем, что почуял тогда своевременно, в 37-м, притяжение топки, в которую побросают их всех, старых большевиков и железных наркомов. Дед уже понимал, как ложится клеймо «враг народа», приварившись пожизненно, выжигая дальнейшее, на семью, на детей: Соне с Аллочкой не уцелеть — и с запасом по времени начал стирать себя с их биографий штыковой лопатой «вы больше не Гугели», сделал все, что был должен и мог, без гарантии, что за ними никто не пройдет и по новому адресу, новому мужу, но вот так — хоть какая-то будет дистанция, на которую Соня с трехлетней дочкой отбежала от срубленного…

Ну а дед… он спустил свою свору ищеек, Угланов, принести в зубах все, что осталось от деда: подкопченно-седую учетную карточку члена ВКП(б) с Октября, наручные часы со стрелками, застывшими на полвторого ночи (на времени, когда для деда все закончилось?), позолота, металл, гравировка «Товарищу Гугелю от Совнаркома РСФСР», фото в черном застегнутом наглухо кителе, в москвошвеевской тройке.

В коллективном сознании могутовских аборигенов дед жил великаном, железным сапогом вминающим ослушников в низверженный гранит, — с фотографий смотрел долговязый, тонкошеий, взъерошенный, близорукий еврей с напряженно-бодающим купольным лбом и в бухгалтерских круглых очках, мягкогубый, испуганный. Год рождения 1894, город Горки в черте постоянной еврейской оседлости.

С двенадцати лет Яша Гугель пахал относчиком посуды на пивоваренном заводе, чернокотельщиком Петровского чугунного завода, — там увидел впервые железную магму — и сразу влюбился? До революции поступил в «среднетехническое» училище в Одессе, но сразу же — в окопы Первой мировой, шинель не по росту, солдатские митинги, Февральское восстание… Октябрь встречает командиром батальона Красной гвардии. Вот во что превращаются дети с глазами попрошаек, когда кто-то скажет над их головами: вы теперь не отбросы, вы вершите Историю. Кого-то они тоже там, конечно, в Бессарабии, рубили с седла и пускали в расход.

Через год он опять на лежащем в запустении Петровском заводе, строит новую домну: что ж, выходит, магнитило деда железное дело? или только — на все воля Партии, бо льшая, чем какая-то Божья? И дальше шаровой молнией, меняя траектории, орбиты, с отличием оканчивает Харьковский технологический и к двадцати шести годам — директор трубопрокатного завода в Таганроге, там запускает свою первую железную машинку, которая забуксовала только в годы перестройки, в 26-м его бросают в Мариуполь на воскрешение из мертвых сталелитейного завода «Русский Провиданс» — до революции был монстр, русско-бельгийское новаторское детище, и под дедом опять задышал, размахался в громаду с чудовищным ковочным прессом и цехом холодной прокатки за одну(!) пятилетку.

Дед показал, чего он стоит, и различила, подняла его с земли, призвала абсолютная сила: «Вас вызывает Совнарком, можете выехать в Москву незамедлительно? Товарищ Гугель, в планах нашей партии — в кратчайшие сроки создать на Урале металлургическое предприятие высочайшей техники. Товарищ, как вы смотрите на то, что мы хотим вам поручить это дело?» Он посмотрел на это так, как все они смотрели: его выбрали режущей частью машины, и он это должен и может, а если не может, то тогда его нет.

Это была еще одна «великая стройка коммунизма», Гугель стал ее движителем, машинистом, бросающим в топку добровольцев трудармии и несметных каналоармейцев, поверивших и не верящих в то, что от «жаркой работы растает твой срок»: сильный слоган в сравнении с нынешними; он, Угланов, подставил бы вместо «твой срок» — «нищета», «бесполезность», «бесплодие», «ничтожество» — для своих, проводящих сейчас его волю железных, для всех нынешних русских мозгов, из которых кредитами и рекламой не выжгли инстинкт созидания.

Сохранились, дошли до Угланова в полном порядке показатели темпа строительства, нажимного усилия, порога терпения, неправдивых объемов извлеченной за сутки из забоя руды, превышения пределов возможностей состоящих из мяса и костей теплокровных устройств: «Мастер доменной печи № 1 Семен Антипович Чугуев за 6 часов 14 минут работы сварил плавку в 470 тонн…» И через день опять этот Чугуев — или неубиваемый Климов, Бурлаков, Кузнецов — «снял с квадратного метра пода печи 24,5 тонны чугуна, установив тем самым мировой рекорд». Это все закрепилось в могутовских святцах, но исчезли мотивы, наполнение, ток, излучение, душа.

На одном только страхе и потребности жрать, чтоб не сдохнуть, далеко не протащишься, а они протащились, взлетели из котлованной этой вот могилы — в космос. Ценою самого большого в истории русских жертвоприношения. Да. Но и прыгали — сами. Хотели. Что-то им обещали такое. От стального наркома до последнего чернокотельщика. Вместо Бога и веры в воскрешение из мертвых.

Он, Угланов, не мог не смотреться в это зеркало в зеркале, не сличать себя с дедом: он и дед подымали завод с одинаковой, сопоставимой скоростью, но на этом их сходство кончалось. Для Угланова определяющим было, что завод — его собственность, целиком, навсегда, от природы, если хочешь, «от бога», от того, каким был он, Угланов, рожден; что вся прорва могутовской стали — его… Ну, она, для людей, для упрочения жизни всех русских, конечно, но хозяин-то — он, эта сталь — его семя, он ею заливает весь мир, и она дает всходы, потомство, детей; без несгибаемого постоянства осязания «ребенок от меня» — для него ничего не имеет значения.