Земля - Григол Самсонович Чиковани

на этом столе раскатывают мамалыгу и кладут еду. У такой мамалыги совершенно особый вкус. Так что табаки — и стол, и тарелка одновременно.

Гудуйя удивился, что табаки требует разъяснений. Квелу поставили по одну сторону табаки. Все гости на ней не уместились. Гудуйя вновь пошел к хижине и вернулся с бревном. Его положили по другую сторону табаки вместо квелы.

— И таких низких скамеек я никогда не видела, — рассмеялась Юрьева, устраиваясь на квеле и с трудом сгибая усталые ноги. — А тебе доводилось сидеть на таких, Галя?

— Столько здесь живу, но и я вижу все это впервые. — И она с трудом примостилась на квеле рядом с Юрьевой, но тут же встала. — Нет, Наташа, я сяду рядом с дедушкой. Дедушка, давайте сядем на бревно, а?

— Я сыт, — ответил Гудуйя.

— Поешьте немножко с нами, ну пожалуйста, — взяла Серова старика под руку и усадила рядом с собой на бревне. Она быстро сделала бутерброд и насильно вложила в руку Гудуйе. — Угощайтесь, дедушка.

— А как вас звать? — спросила Юрьева.

— Я знаю, вас Гудуйей зовут, — сказала Серова. — Я и фамилию вашу знаю, Эсванджия ваша фамилия, ведь так?

— Так, так. Но кому нужны мои имя и фамилия?

— Не надо так говорить, дедушка.

— Вы здесь один живете? — спросила Юрьева.

Серова знаками показала, что не надо спрашивать, но та не заметила.

— Один, совершенно один.

— Один в такой глуши?!

— Одному лучше, — глухо ответил Гудуйя.

Все с сочувствием думали об этом лесном человеке, но не спрашивали, почему он живет один. Они понимали, что какая-то неизбывная печаль грызет душу этого человека, и старались не глядеть на него, чтобы он ненароком не увидел в их глазах жалость и сочувствие. И все же какое горе могло погнать человека в лес, оторвать от людей и всего мира?

Они были голодны, но ели нехотя. Гудуйя все еще держал в руке свой бутерброд, хотел положить его на стол, но передумал, решив, что женщина обидится. Так сидел он молча и мялся, чувствуя, что все едят через силу. Он понимал, что причиной этого был он сам. Наконец положил бутерброд на стол, встал и, разлив по кружкам козье молоко, поставил их перед Серовой и Юрьевой.

— Какое вкусное! — едва пригубив молоко, восторженно воскликнула Серова. — Оно еще теплое, представляете, и пахнет сеном, совсем как в детстве... — Она хотела нарушить неловкое молчание, воцарившееся за столом, и вызвать на разговор вновь замкнувшегося Гудуйю. Все тело у нее болело, говорить ей было трудно, но она старалась казаться веселой и беззаботной. — Ну, скажи, что я права, Наташа, ведь правда же сеном пахнет?

— Молоко от одной козы, потому так и пахнет, — улыбнулся Гудуйя.

Он впервые улыбнулся за весь вечер, и лицо его сделалось совсем детским. Серова обрадованно смотрела на него.

— Как это только вашу козу волки не задрали? — спросила Юрьева.

— Ее собака стережет.

Стоило Гудуйе где-нибудь привязать козу, как собака пристраивалась тут же поблизости. Она, подобно своему хозяину, была на редкость добродушна. Лаяла, лишь почуяв волка или шакала, в остальное же время помалкивала и бродила вокруг хижины. Вот и теперь, с любопытством оглядев гостей — такое количество народу она не видела на своем веку, — повернулась и затрусила прочь, наверное, к своей козе.

— Разве собака сможет одолеть волка? — спросила Серова.

— Вот для буйвола здесь вполне подходящее место, — вставил в беседу слово Теофиле Таргамадзе.

Гудуйя не ответил.

Тучи и мрак одновременно навалились на лес.

Дружно заквакали жабы.

— Вы давно здесь живете? — спросил Теофиле Таргамадзе.

— Не помню, — нехотя ответил Гудуйя. Он устал сидеть с гостями, устал от разговоров и докучливых вопросов.

Заморосило. Теплые капли, словно клей, падали на потные лица, руки.

Никто даже не шелохнулся. С едой было покончено. Каждый в отдельности думал о Гудуйе.

«Он даже не помнит, сколько живет здесь. — Серова с болью и жалостью исподтишка разглядывала подобие хитона из козьей шкуры, босые ноги Гудуйи, потрескавшиеся от холода, жары и грязи, мохнатую седую его грудь, корявые руки с каменными мозолями на широких ладонях, клочковатую длинную бороду и седые космы, спадавшие на широкие плечи. — Как он живет здесь? И какая печаль его гнетет?»

— Я пойду огонь разведу. Дождь не перестанет всю ночь. Спать будете в хижине. — Гудуйя встал. Он чувствовал, что гости угнетены его молчанием, но говорить и общаться с людьми он отвык. Потому счел за благо удалиться. Предлог был найден.

— В хижине мы все не поместимся, дедушка! — вдогонку Гудуйе крикнула Серова.

— Должны поместиться, — обернулся Гудуйя. — Нынче ночью даже собаку на двор не выгонишь.

— Спасибо, дедушка.

— Что?!

— Да нет, ничего, дедушка.

Гудуйя уже не помнил, что означало «спасибо».

Женщины улеглись на широкий топчан Гудуйи. Сверху топчан был покрыт медвежьей шкурой. Широкой лохматой шкурой.

Наталья Юрьева тут же уснула.

А вот к Серовой сон никак не шел. Мысли о Гудуйе не давали ей покоя. Что заставило человека навсегда уйти от людей и схорониться в лесу? Глаза Гудуйи, полные глубокой печали и покорства, неотвязно преследовали ее. Серова твердо решила вывести Гудуйю из лесу, к людям. И, успокоенная этой мыслью (хотя она еще не знала, как ей удастся осуществить задуманное), Серова крепко заснула.

Мужчины, не раздеваясь, устроились прямо на дощатом полу. Гудуйя лег спать на балконе. Балкон был узкий, и дождь всю ночь лил прямо на спящего Гудуйю. Но, несмотря на это, он спал спокойно. Ни вёдро, ни ненастье, ни зной, ни холод давно не трогали его.

Он поднялся на рассвете.

Дождь перестал.

Мутно-серое небо тускло нависло над лесом. Матово переливалась омытая дождем листва. Птицы, перепархивая с ветки на ветку, задевали листья, и крупные капли дождя тяжело срывались на землю.

Птицы пробовали голоса, и отовсюду несся свист, щебет, щелк, гам.

Гудуйя часто встречал рассвет здесь, перед своей хижиной. Он давно свыкся с