Берендеево царство - Лев Правдин

Пока были живы родители, не очень-то ей давали разгуляться, но когда началась война и в городе появились раненые, ей позволили надеть форму сестры милосердия. Белая косынка с красным крестом очень пришлась к ее розовым полным щекам и черным глазам, которые она так неотразимо научилась закатывать за время своей подготовки к монашеской жизни.

Но настоящая жизнь началась только после революции. Похоронив отца, который умер, как считали, от огорчения, она с матерью переехала в дом к старшей сестре и на время притихла: приглядывалась к новой жизни. Была она еще молода, привлекательна и очень хотела совершить что-нибудь отчаянное. Но весь привычный уклад жизни был нарушен, и ей казалось, что так и пройдет ее жизнь в этом степном городке и ничего она не увидит.

Вот тогда-то на ее горизонте, подернутом сплошным туманом неизвестности и дикой скуки, появился Симочка Блестящев, бывший младший письмоводитель воинского начальника. То есть он появлялся и прежде, но тогда она посматривала на него без интереса. Да и он тоже ни на что не надеялся и поэтому на жизнь смотрел с презрением. В местном драмкружке играл злодеев и пел баритоном гусарские романсы.

Надо сказать, что при всем этом наружность он имел совсем не злодейскую: роста среднего, лицом пухл и румян, как вербный херувим, но в то же время большой любитель выпить и как следует закусить.

— Это верно, покушать он был любитель, — рассказывала мне тетя, — особенно обожал пельмени с капустой и укропом, но какой был мужчина!..

Тетя увела зрачки под веки и замерла, как кукла с закрывающимися глазами. Мне даже показалось, что у нее там что-то испортилось в главном механизме и ее надо встряхнуть, как куклу, чтобы она прозрела.

Я вопросительно взглянул на Тоню, но она только улыбнулась и, не отнимая руку от стола, успокоительно постучала пальцами. И верно, скоро теткины глаза вернулись на место, и она продолжала свой рассказ, прерванный появлением в нем Симочки Блестящева.

В то время она жила в доме одна, потому что сестра с мужем и с Тоней, которой в то время шел седьмой год, отсиживались от революционных превратностей в лесу на станции Бор, в домике у машиниста водокачки.

Выпив и закусив, Симочка Блестящев сообщил, что он хоть и дворянин, но всегда был на стороне угнетенного класса, поскольку род Блестящевых обнищал еще в прошлом веке и захудал. Дворянское звание без денег и без поместий ничего не стоит и ограждает токмо что от побоев и прочих телесных оскорблений. А нынче революция всех сравняла и дала ему все права, так что он сможет занять подобающее его запросам положение. Не одобрял он только отмену мундиров, орденов и званий, «без чего, согласитесь, мое божество, жизнь не имеет того аромата и устремления».

Божество соглашалось со всем, что говорил и делал Симочка. Он перетащил к ней все свои вещи, потому что жить одной в большом доме, где стены гудели, как телеграфные столбы, было жутковато. Вещей у него оказалось не много: пожелтевшая от времени плетеная корзина, запиравшаяся с помощью проволочного засова висячим замком, и гитара. Когда он приятным баритоном начинал напевать что-нибудь жестокое из гусарского быта, она горела и таяла, как жаркая свечка.

…А там, приподняв занавеску,Лишь пара голубеньких глазСмотрела, и чуют гусары,Что тут будет немало проказ…

Им было тепло, и они чирикали и посвистывали, как пара канареек в уютной клетке, не подозревающих, что дом, где висит кленка, пылает со всех сторон. Контрреволюция свирепо шла в наступление. Городок захватили белогвардейские части и белочехи. В доме поселились два офицера. Они очень мило ухаживали за красивой хозяйкой, так мило и непосредственно, что ей в голову не приходило отказывать им в чем бы то ни было. Тем более, что теперь по вечерам и ночью они оставались в одиночестве: Симочка Блестящев поступил в кабаре, которое открылось в ресторане «Венеция». Там он пел гусарские романсы и домой приходил только под утро, усталый, вымотанный, пропахший табаком и вином. Пьяно зевая, он пытался что-то рассказывать, но ей, утомленной офицерской любовью, хотелось спать, и она сонным голосом просила:

— Милый мой, отстань, я совсем сплю…

Однажды он прибежал раньше обыкновенного: «Мое божество, наши отступают, уже получен приказ, и все едут. Кабаре тоже. Собирайся, потому что оставаться нам теперь совершенно нельзя».

Так они, два перепуганных обывателя, включились в тот великий остервенелый драп, которым закончилась белогвардейская авантюра. Их понесло, как мусор, захваченный мутным потоком, а они даже и не догадывались о своем бесславном участии в историческом событии, хотя надо сказать, что сам Симеон Блестящев всегда переоценивал внимание, которое якобы проявляет к нему общество. Ему всегда казалось, что каждый его поступок взят на заметку для дальнейшего принятия мер. Такая мнительность свойственна человеку мелкому, от природы глупому, и к тому же убежденному, что его талантам завидуют и поэтому он незаслуженно затерт.

Удрали. А года через два она вернулась обратно одна и с таким видом, будто никуда не уезжала, а только вышла на часок проветриться. В доме Вишняковых стояла гулкая тишина. Ее мать и сестра умерли от тифа. Тетя подумала, что, может быть, теперь ее прежний жених вспомнит о своей первой разбитой любви. Ей все еще казалось, что любовь была, и теперь, после таких испытаний, должна вспыхнуть с новой силой.

Но, очевидно, вспышки не последовало, потому что в этом месте своего рассказа тетя взмахнула ладошкой, как бы отгоняя надоедливую муху, и презрительно засмеялась.

— Он все еще боится меня. Я авантюристка, нет, в самом деле: я ведь доехала до самого Владивостока. Конец света! А он — трус, он с меня клятву взял, чтоб я навсегда покончила со всем прошлым, тогда только в дом пустил, как будто так уж трудно дать клятву!.. И теперь следит за мной, чтобы я не встречалась со своим бывшим… спутником.

— А разве он здесь?

— Здесь, — ответила Тоня, — в церковном хоре служит. Облезлый барин.

— Да, — вздохнула тетя, — он таким стал после одного случая, когда его выпороли. А прежде-то он был!.. Посмотришь: какой мужчина идет!

— У него и сейчас вид есть, — сказала Тоня. — Он только как-то внутри весь облезлый. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать? Человек душою пуст. Опустошен, как брошенный дом, и даже краска облезла со стен.

— Да, это я понимаю, — торопливо проговорил я, — а за что его выпороли? И кто?

— Вот на эти вопросы ответить нет возможности. — Тетя скорбно покачала головой и, зажмурив глаза, сказала: — Там такое делалось, такое! Белые бегут, красные бегут. И мы совсем уже собрались бежать в Маньчжурию, и вдруг Симочка приходит, очень расстроенный, обескураженный, глаза прозрачные, даже сам как-то весь светится, и удивленным голосом говорит:

— Знаешь, меня выпороли. Теперь всему конец.

Я подумала: это он фигурально выражается. Как же это можно взять человека и выпороть? А он говорит:

— Нисколько не фигурально, а вполне натурально. Я бы даже сказал, довольно вульгарно. Какой-то казачий есаул выпорол столбового дворянина. Империи конец!..

— Ты что? — я спрашиваю, потому что растерялась. — Что же нам теперь делать?..

— Теперь, — говорит, — мы никуда не поедем.

Я даже заплакала от радости, до того намучилась, а тут еще в какую-то Маньчжурию. К китайцам. Ну зачем нам?

— Ох, — говорю, — почему тебя раньше не выпороли! Жили бы мы теперь дома.

А он говорит:

— Историческое возмездие совершается в свои сроки.

Это он про то, что его выпороли: возмездие. Я уж давно подозревала, что с дураком связалась, а тут все поняла. Вот и мужчина он что надо и увлечь может, а настоящего авантюризма у него не было.

Все-таки красные его посадили, а мне сказали: «Гражданка, вы к нам не ходите, не просите, а то и вас посадим». А через три года он и приехал.

Тоня добавила презрительно:

— И все с той же корзиночкой на замочке. Поет в церковном хоре своим баритоном.

До встречи с Тоней время ощущалось, как кислород, когда его не хватает, с той только разницей, что нехватка кислорода расслабляет, тогда как недостаток времени действует необыкновенно возбуждающе. И вдруг я почувствовал огромные запасы времени, которое до вечера тянулось, как безотрадная степная дорога. С чего бы это?

Всесильное, всемогущее время не устояло перед Тоней, спасовало. И все на земле и на небе от этого только выиграло. Все стало голубее, красивее и добрее. И я ходил среди этой роскоши, как подвыпивший именинник. Хорошо, что такое состояние продолжалось недолго и пока еще никто ничего не успел заметить. Мне показалось, что даже и она сама ничего не замечает.

Ее отец говорил: