Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

русское образованное сословие во все времена, начиная с XVIII века и включая советские и тем более послесоветские годы, с большей или меньшей определенностью и пристальностью смотрело на мир вообще и на русскую действительность в частности глазами европейского человека. Всегда сравнивая, всегда сопоставляя, всегда вооружившись критическими инструментами, иногда очень острыми, иногда беспощадными до жестокости.

Этот взгляд на свою родину со стороны западных границ формировал во многих поколениях образованных людей, и прежде всего литераторов, устойчивые представления о норме и патологии, о смешном и серьезном, о честном и бесчестном, о свободном и рабском, о стыде и бесстыдстве, о благородстве и подлости, об остроумии и тупости, о модном и старомодном, о новизне и отсталости.

И литература – прежде всего классическая, – и общественная мысль всегда опирались именно на эти представления.

Поэтому в наши дни так гротескно выглядят в наших глазах все те, чьи поступки и высказывания, чье социальное и культурное поведение не могут восприниматься иначе, чем сквозь оптику именно этого культурного опыта. Не могут восприниматься иначе, чем непонятно зачем вдруг ожившие персонажи Гоголя, Достоевского, Гончарова, Чехова, Сологуба, Зощенко, Булгакова, многих других.

Конечно, во все времена звучали и «охранительские» голоса. Конечно, бывали в истории яркие эксцессы, наиболее запомнившейся из которых была знаменитая «борьба с космополитизмом».

Но все наиболее яркое и заметное, что было (да и есть) в отечественной культуре, все то, что, условно говоря, зубрили в гимназиях и школах, на чьих образцах и образах воспитывались и формировались поколения, было сформировано именно этим взглядом, взглядом одновременно изнутри и со стороны. С западной стороны.

И любовный, и горький, и ядовитый, и ласково-печальный, и горделивый взгляд на свое отечество всегда исходили из того, насколько похожа и насколько не похожа наша страна, ее история и сегодняшняя ее реальность на Европу, насколько укореняются и насколько не укореняются базовые европейские категории в нашей стране.

И этот взгляд был уникальным. И именно этот взгляд, этот ракурс, эта двойная оптика создали тот неповторимый, мерцающий и отчасти таинственный облик нашей культуры, столь интригующий и притягательный для всего мира. Именно этот взгляд ввел нашу культуру в мировой контекст, сделал ее конвертируемой.

Если и можно говорить о «традиционных ценностях» русской культуры, то это, в общем-то, они и есть.

Почему же в наши дни многие из тех, кого принято числить по ведомству культурного сообщества, вдруг в одночасье, смертельно устав притворяться европейцами, облегченно скинули постылые камзолы и напудренные парики, смачно плюнув в сердцах на ненавистный «политес», на невыносимые, чуждые «нашим традициям» «галант» с «плезиром».

Впрочем, окладистых допетровских бород они тоже не отрастили. И не напялили на себя ни душных парчовых кафтанов, ни пропотевших собольих шапок, ни фольклорных сарафанов да кокошников.

На полпути к искомой самобытности они остались как есть, то есть в самом натуральном виде.

Сегодня, когда методы, аргументы, приемы «старинного спора» о цивилизационных путях и выборах России обнажаются до полного неприличия, я с не меньшей «обнаженностью» понимаю, что единственно адекватной позицией думающего российского человека является позиция «немножко иностранца». Это, я уверен, правильная позиция. Точная. Спасительная.

В этом смысле, кстати, ставший вдруг политически уязвимым термин «иностранный агент» не такой уж и бессмысленный. Ну, в общем-то, да, агент. Агент мировой цивилизации, агент международного права, агент интернационального культурного контекста. Готов подписаться под протоколом. Давай, гражданин начальник, бумагу, ручку и чернильницу – все подпишу. Агент и есть. Запиши явку с повинной.

А тема «Заката Европы» столь же перманентна, как и вечные разговоры о смерти искусства, о смерти автора и о смерти вообще. Потому что смысл Европы именно в том, чтобы видоизменяться, чтобы осознавать и разрешать новые проблемы и адаптироваться к постоянно обновляемым обстоятельствам.

Что же касается сегодняшней «европейской» темы, то есть темы нового наплыва мигрантов, то могу сказать лишь одно.

Проверено временем: любые проявления великодушия и милосердия, даже не очень осторожные, даже легкомысленные и безоглядные, с точки зрения и настоящего, и будущего все равно правильнее, разумнее и, в общем-то, практичнее, чем бдительная подозрительность и опасливая настороженность.

Ради собственного душевного комфорта куда правильнее улыбнуться незнакомому человеку, даже если он может вдруг оказаться жуликом и негодяем. И куда душеспасительнее для тебя же самого бросить в шапку уличной побирушки несколько монет, чем подозревать ее в том, что она бы тебя небось не пожалела и что она небось на самом-то деле побогаче тебя. Ну, допустим, побогаче. И что? Ну, допустим, не пожалела бы? А ты вот взял – и пожалел.

Но Европу упорно хоронят. Хоронят ее и в наши дни. Кто – плача и причитая, кто – злорадно ухмыляясь.

А между тем европейские проблемы, катастрофы, достижения и победы – это также и российские достижения, победы, катастрофы и проблемы.

И вспомним, кстати, что Москва – по версии озабоченных державников многих поколений – это хотя и всего лишь третий (что, конечно, немножко обидно), но все же Рим, а не, скажем, Шанхай или Багдад.

Но как было сказано, «четвертому – не бывать». Четвертому Риму не быть, это правда. Потому что «четвертый» – это уже никакой не Рим. Четвертый – это уже сон Веры Павловны. Кто-нибудь еще помнит этот дивный сон?

Взять дрожжей на копейку, или Скромное обаяние контекста

Вообще-то, это общее место. И даже несколько неловко это общее место повторять. Но ведь почему-то все время приходится.

Я имею в виду то, что подлинное содержание любого высказывания не в нем самом, не в отдельных его словах и не в их словарных значениях, не в порядке этих слов и не в знаках препинания. Подлинное содержание высказывания заключено лишь в контексте. В том, при каких обстоятельствах, в каком историческом отрезке времени, к кому и с какой целью оно обращено и, самое главное, кем именно произнесено это высказывание.

Игнорируя исторический или биографический контекст, игнорируя все, что мы знаем о субъекте высказывания, можно, например, с невинным видом спросить: «Вот Сталин, которого вы тут все обзываете кровавым палачом, между прочим, сказал однажды, что дети за отцов не отвечают. Вы можете что-нибудь возразить на это? Вам что, кажется, что дети за отцов должны отвечать?» Можно? Конечно можно. И не только можно, но нечто в этом роде происходит довольно часто.

Одно и то же высказывание в зависимости от контекста – исторического, социального, политического, географического – может быть умным или глупым, оригинальным или тривиальным, благородным или подлым, правдивым или лживым, отважным или не очень, гомерически смешным