Семья Тибо (Том 1) - Роже дю Гар

- И ты сейчас уезжаешь?

- Да.

Он раздраженно пожал плечами.

- Он тоже виноват, - сказала она. - Он об этом не думает.

- Ты обещала подумать за него.

Лизбет взглянула на Антуана. Она немножко презирала его. Ему не понять было, что Жак для нее "совсем не то". Но Антуан был красив, в нем было что-то роковое, ей это нравилось, и она прощала ему, что он такой же, как все.

Она приколола брошь к занавеске и рассеянно стала раздеваться, думая уже о предстоящей дороге. Когда Антуан сжал ее в объятьях, она отрывисто засмеялась, и смех долго замирал у нее в груди.

- Liebling... Будь нежен в последний наш вечер...

Антуана весь вечер не было дома. Около одиннадцати Жак услышал, как брат вернулся, как он тихо прошел к себе в комнату. Жак уже ложился и не стал окликать Антуана.

Он скользнул в постель и вдруг наткнулся коленом на что-то твердое, какой-то сверток, какой-то подарок! Это оказались завернутые в оловянную бумажку анисовые крендельки, липкие от жженого сахара, а в шелковом платочке с инициалами Жака - сиреневый конвертик:

"Моему возлюбленному!"

Она ему никогда еще не писала. Она словно пришла к нему, склонилась над изголовьем. Распечатывая конверт, он смеялся от удовольствия.

"Господин Жак!

Когда вы получите это заветное письмо, я буду уже далеко..."

Строки заплясали у него перед глазами, на лбу выступил пот.

"...я буду уже далеко: сегодня, поездом 22.12, я отправляюсь с Восточного вокзала в Страсбург..."

- Антуан!

Вопль был такой душераздирающий, что Антуан кинулся в комнату брата, думая, что тот поранил себя.

Жак сидел на кровати, руки у него были широко раскинуты, рот приоткрыт, в глазах застыла мольба; казалось, он умирает и один Антуан в силах ему помочь. Письмо валялось на одеяле. Антуан пробежал его без особого удивления: он только что проводил Лизбет на вокзал. Он нагнулся к брату, но тот его остановил:

- Молчи, молчи... Ты не знаешь, Антуан, ты не можешь понять...

Он говорил точно те же слова, что и Лизбет, Лицо у него было упрямое, взгляд тяжел и неподвижен; он напоминал прежнего Жака-мальчишку. Внезапно он глубоко вздохнул, губы задрожали, и он, словно прячась от кого-то, отвернулся, повалился на подушку и зарыдал. Одна рука его так и осталась за спиной; Антуан дотронулся до судорожно сжатой ладони, а она тотчас вцепилась ему в руку; Антуан ласково ее пожал. Он не знал, что говорить, и молча глядел на сотрясаемую рыданиями сгорбленную спину брата. Лишний раз убеждался он в том, что под пеплом беспрестанно тлеет огонь, готовый вспыхнуть в любую минуту; и он понял всю тщетность своих педагогических притязаний.

Прошло полчаса; рука Жака разжалась; он больше не плакал, только дышал тяжело. Постепенно дыхание стало ровнее, он задремал. Антуан не шевелился, не решаясь уйти. С тревогой думал он о будущем малыша. Подождав еще с полчаса, он на цыпочках вышел, оставив приоткрытой дверь.

На другой день, когда Антуан уходил из дому, Жак еще спал - или притворялся, что спит.

Они встретились наверху, за семейным столом. У Жака было утомленное лицо, в уголках рта залегла презрительная складка, он держался с видом непризнанного маленького гения. За весь обед он ни разу не взглянул на Антуана; он отвергал даже жалость. Антуан это понял. Впрочем, ему и самому не улыбалось говорить о Лизбет.

Их жизнь снова вошла в привычную колею, словно ничего и не произошло.

Однажды вечером, перед ужином, разбирая свежую почту, Антуан с удивлением обнаружил адресованный ему конверт, в котором оказалось запечатанное письмо на имя брата. Почерк был ему незнаком, но Жак был рядом, и Антуану не хотелось показывать Жаку, что он колеблется.

- Это тебе, - сказал он.

Жак ринулся к нему и залился румянцем. Антуан, листавший какой-то издательский каталог, не глядя, протянул ему конверт. Подняв голову, он увидел, что Жак сунул письмо в карман. Их глаза встретились; во взгляде Жака был вызов.

- Почему ты так на меня смотришь? - сказал Жак. - Разве я не имею права получать письма?

Ни слова не говоря, Антуан взглянул на брата, повернулся спиной и вышел из комнаты.

За ужином он беседовал с г-ном Тибо и ни разу не обратился к Жаку. Потом, как всегда, они спустились вдвоем к себе, но не обменялись ни словом. Антуан ушел в свою комнату, но едва успел сесть за стол, как без стука вошел Жак, с дерзким видом шагнул к нему и швырнул на стол распечатанное письмо.

- Раз уж ты следишь за моей перепиской!

Не читая, Антуан сложил листок и протянул брату. Жак не взял, - тогда он разжал пальцы, и письмо упало на ковер. Жак подобрал его и сунул в карман.

- Зачем же было напускать на себя такой грозный вид? - спросил он с усмешкой.

Антуан пожал плечами.

- И вообще, если хочешь знать, это мне надоело! - продолжал Жак, повышая вдруг голос. - Я уже не ребенок... Я хочу... я имею право...

Внимательный и спокойный взгляд Антуана выводил его из себя.

- Говорю тебе, мне это надоело! - заорал он.

- Что именно?

- Все.

Его лицо утратило всякую привлекательность; выпученные глаза, оттопыренные уши, открытый рот придавали ему глупый вид; он все больше краснел.

- Кстати сказать, это письмо попало сюда просто по ошибке! Я велел писать мне до востребования! Там я буду, по крайней мере, получать письма, какие захочу, и не обязан буду ни перед кем отчитываться!

Антуан глядел на него по-прежнему молча. Молчание было ему выгодно, оно помогало скрыть замешательство: никогда еще мальчик не разговаривал с ним в таком тоне.

- Во-первых, я хочу встретиться с Фонтаненом, слышишь? Никто не может мне помешать!

Антуана вдруг осенило: почерк из серой тетради! Несмотря на свои обещания, Жак переписывается с Фонтаненом. А г-жа де Фонтанен знает об этом! Неужто она разрешает эту тайную переписку? Антуану впервые приходилось брать на себя отцовскую роль; со дня на день могло случиться, что он окажется перед г-ном Тибо в том самом положении, в каком сейчас находился перед ним Жак. Все переворачивалось вверх дном.

- Значит, ты писал Даниэлю? - спросил он, нахмурясь.

Жак дерзко глянул на него и утвердительно кивнул.

- И ничего мне не сказал?

- Ну и что же? - ответил тот.

Антуан еле удержался, чтоб не влепить наглецу пощечину. Он сжал кулаки. Спор принимал опасный оборот, можно было испортить все, что налаживалось с таким трудом.

- Убирайся вон! - сказал он, делая вид, что все эти препирательства его утомили. - Ты сегодня сам не знаешь, что говоришь.

- Я говорю... Я говорю, что мне это надоело! - крикнул Жак и топнул ногой. - Я больше не ребенок. Я хочу бывать у кого мне заблагорассудится. Мне надоело так жить. Я хочу видеть Фонтанена, потому что Фонтанен мой друг, Я написал ему об этом. Я знаю, что делаю. Я назначил ему свидание. Можешь сказать об этом... кому угодно. Мне надоело, надоело, надоело!

Он топал ногами; казалось, не осталось в нем ничего, кроме ненависти и возмущения.

То, чего он не говорил и о чем Антуан не в состоянии был догадаться, заключалось в одном: после отъезда Лизбет бедный мальчуган ощутил в душе такую пустоту и такую тяжесть, что он не смог не поддаться потребности поведать юному существу тайну своей юности и, более того, разделить с Даниэлем мучившее его бремя. В своем восторженном одиночестве он заранее пережил сладкие часы всеобъемлющей дружбы, когда он умолит друга тоже любить Лизбет, а Лизбет - дозволить Даниэлю взять на себя половину этой любви.

- Я сказал тебе, чтобы ты убирался, - повторил Антуан, всячески стараясь показать свою невозмутимость и наслаждаясь превосходством над братом. - Мы еще об этом поговорим, когда ты немного успокоишься.

- Подлец! - взревел Жак, окончательно выведенный из себя его бесстрастностью. - Надзиратель!

И вылетел, хлопнув дверью.

Антуан вскочил, запер дверь на ключ и рухнул в кресло. Он побледнел от бешенства.

"Надзиратель! Болван. Надзиратель. Он мне за это заплатит. Если он думает, что может себе позволить... Он ошибается! Вечер пропал, работать я уже все равно не смогу. Он мне за это заплатит. За мой утраченный покой. Какую глупость я совершил! И все ради этого малолетнего болвана! Надзиратель! Чем больше для них делаешь... Болван - это я: трачу на него время, труд. Но довольно. У меня своя жизнь, свои экзамены. И не этому болвану..." Не в силах усидеть на месте, он принялся бегать по комнате. Вдруг он увидел себя беседующим с г-жой де Фонтанен, и лицо его приняло выражение твердое и разочарованное: "Я сделал все, что было в моих силах. Пытался действовать лаской, любовью. Предоставил ему полную свободу. И вот вам. Поверьте, есть такие натуры, с которыми ничего не поделать. У общества имеется лишь одно средство оградить себя от них - не давать им совершать преступления. Не зря ведь исправительные колонии именуются Учреждениями социальной профилактики..."