Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль" - Чарлз Дарвин

Во многих частях острова дно долин своеобразно покрыто мириадами отдельных крупных угловатых обломков кварцита, образующих «каменные потоки». О них с удивлением упоминают все путешественники, начиная с Пернети. Камни не обточены водою — углы их лишь немного притуплены; размер их колеблется от 1–2 футов, в поперечнике до 10 футов, но они бывают и более чем в двадцать раз крупнее. Они не набросаны неправильными кучами, но распределены ровными слоями или громадными потоками. Определить их толщину невозможно, но слышно, как на глубине многих футов под поверхностью между камнями струится вода меленьких ручейков. Действительная глубина слоя, вероятно, велика, потому что иначе расщелины между нижними обломками давно уже должны были заполниться песком. Ширина этих пластов из камней колеблется от нескольких сот футов до мили; но торфяная почва с каждым днем все больше наступает на их границы и даже образует островки повсюду, где только несколько обломков случайно окажутся лежащими вплотную друг к другу.

В одной долине к югу от залива Баркли, которую кто-то из нас называл «большой долиной обломков», нам пришлось перебираться через непрерывную гряду камней шириной в полмили, прыгая с одного острого камня на другой. Обломки были так велики, что, застигнутый ливнем, я без труда нашел приют под одним из них.

Самая замечательная особенность этих «каменных потоков» — их малый наклон. На склонах холмов, я видел, они спускались под углом 10° к горизонту, но в некоторых плоских широкодонных долинах их наклон так мал, что его едва можно заметить. На столь неровной поверхности не было никакой возможности измерить угол наклона, но, чтобы дать общее представление, могу заметить, что наклон этот не замедлил бы скорости английской почтовой кареты. В некоторых местах сплошной поток этих обломков не только тянулся вдоль всей долины, но даже доходил до самого гребня холма. На этих гребнях громадные глыбы, размерами больше маленького дома, казалось, были задержаны в своем безудержном продвижении; там же изогнутые аркой пласты громоздились один над другим, точно развалины огромного древнего собора. Когда пытаешься описать эти следы бурной деятельности, так и хочется переходить от одного сравнения к другому. Мы можем себе представить, что потоки добела раскаленной лавы текли со многих гор в низменную часть страны, а когда застыли, какая-то страшная конвульсия расколола их на мириады кусков. Выражение «каменные потоки», сразу же приходящее на ум каждому, передает ту же мысль. На месте картина еще более поражает своим контрастом с округленными очертаниями невысоких соседних холмов.

Меня заинтересовал один большой изогнутый обломок, который я нашел на самой высокой вершине одного хребта (около 700 футов над уровнем моря): он лежал выпуклой стороной вниз — «на спине». Не следует ли предположить, что он был подброшен довольно высоко в воздух и перевернулся? Или же — и это более вероятно, — что некогда тут была расположена часть того же хребта, поднимавшаяся выше того места, где ныне лежит этот памятник мощной конвульсии природы? Поскольку в долинах обломки не округлены, а расщелины между ними не заполнены песком, это означает, что период потрясений наступил после того, как суша поднялась над морскими водами. В поперечном разрезе дно этих долин почти ровное или же лишь совсем немного приподнимается по направлению к краям. Поэтому кажется, что обломки продвигались в верховья долины; но вероятнее, что в действительности они были сброшены вниз с ближайших склонов, а потом уже колебательное движение колоссальной силы выровняло обломки в один сплошной слой. Если во время землетрясения, разрушившего в 1835 г. Консепсьон в Чили, казалось удивительным, что небольшие тела подбрасывало вверх на несколько дюймов от земли, то что нужно сказать о движении, заставившем продвигаться глыбы во много тонн весом, как песчинки на колеблющемся столе, и лечь ровным слоем? В Кордильерах я видел очевидные следы того, что громадные горы были разбиты на куски, будто тонкая корка, причем пласты были поставлены вертикально, на ребро; но никогда ни одна картина не говорила мне с такой силой, как эти «каменные потоки», о потрясении, подобного которому мы напрасно будем искать в летописях истории; впрочем, в один прекрасный день прогресс науки позволит, вероятно, дать простое объяснение этому явлению, подобно тому как ныне разъяснен так долго остававшийся непонятным процесс переноса эрратических валунов, разбросанных по равнинам Европы5.

О фауне этих островов я могу сказать немного. Я уже описал каракару, или Polyborus. Здесь встречаются еще некоторые другие дневные хищные птицы, совы и несколько мелких наземных птиц. Водоплавающая птица здесь особенно многочисленна, и в прошлом, судя по отчетам старинных мореплавателей, ее было во много раз больше. Однажды я наблюдал, как корморан играл пойманной рыбой. Восемь раз подряд птица выпускала свою добычу, затем ныряла за ней и, несмотря на большую глубину, каждый раз выносила ее на поверхность. В зоологических садах я видел, как выдра точно так же играла с рыбой — почти как кошка с мышью; я не знаю другого примера, когда бы госпожа Природа проявляла такую упрямую жестокость. В другой день, расположившись между пингвином (Aptenodytes demersa) и водой, я получил большое удовольствие, наблюдая за его повадками. То была отважная птица: пока она не добралась до воды, она вела со мной правильное сражение и заставляла отступать. Ничем, кроме сильных ударов, нельзя было ее остановить, она прочно удерживала каждую завоеванную пядь, прямо и решительно стоя вплотную передо мной. Воюя со мной таким образом, она все время престранно вертела головой из стороны в сторону, как будто была способна отчетливо видеть только передней и нижней частью глаз. Эту птицу обыкновенно называют пингвином-ослом за ее привычку, стоя на берегу, запрокидывать голову назад и за производимый ею громкий странный крик, очень похожий на рев осла; но, когда птица в море и ничто ее не тревожит, она издает очень низкий и торжественный звук, который часто слышен по ночам. Ныряя, она пользуется своими крыльями как плавниками, на суше же — как передними ногами. Пингвин, пробирающийся, можно сказать, на четырех ногах сквозь тассок или по поросшему травой откосу, двигается до того быстро, что его легко можно принять за четвероногое. Ловя рыбу в море, он поднимается на поверхность, чтобы вдохнуть свежий воздух, таким резким прыжком и опять погружается в воду так мгновенно, что, бьюсь об заклад, не всякий с первого взгляда решит, что это не рыба, которая, резвясь, выскакивает из воды.

На Фолклендских островах водятся два вида гусей. Нагорный вид (Anas magellanica) встречается парами и небольшими стаями по всему [Восточному] острову. Эти птицы не совершают перелетов, а гнездятся на отдаленных мелких островках. Вероятно, они улетают, опасаясь лисиц; по той же, должно быть, причине эти птицы, очень доверчивые днем, пугливы и дики в вечерние сумерки. Питаются они исключительно растительной пищей.

Скалистый гусь, называемый так потому, что живет исключительно на взморье (Anas antarctica), встречается не только здесь, но и на западном берегу Америки, — залетая на север до Чили. В глубоких и уединенных каналах Огненной Земли белоснежный гусак, неизменно сопровождаемый более темной подругой и стоящий рядом с ней на какой-нибудь скалистой отдаленной вершине, — характерная особенность ландшафта.

На этих островах в изобилии водится крупная большеголовая утка, или гусь (Anas brachyptera), которая весит иногда до 22 фунтов [10 кг]. В прежние дни этих птиц за их необыкновенную привычку хлопать по воде и брызгаться называли скаковой лошадью; теперь же им дали более подходящее название «пароходов». Крылья у них слишком малы и слабы для полета, но с их помощью, частью плавая, частью хлопая ими по поверхности воды, птицы движутся очень быстро. Эта манера чем-то похожа на движения нашей обыкновенной домашней утки, когда ее преследует собака; но я почти уверен, что «пароход» действует своими крыльями попеременно, а не обоими сразу, как прочие птицы. Эти неуклюжие большеголовые утки производят такой шум и плеск, что создается очень странное впечатление.

Итак, мы находим в Южной Америке трех птиц, употребляющих свои крылья не для полета, а для других целей: пингвин пользуется ими как плавниками, «пароход» — как веслами и страус — как парусами; кроме того, у новозеландского бескрыла (Apterix), как и у его гигантского прототипа — вымершего динорниса, вместо крыльев имеются только их рудименты. «Пароход» способен нырять только на очень небольшую глубину. Питается он одними моллюсками с бурых водорослей и с камней, омываемых приливом; поэтому его клюв и голова, приспособленные для разламывания раковин, необыкновенно тяжелы и крепки; череп до того крепок, что мне едва удалось раздробить его своим геологическим молотком; все наши охотники вскоре обнаружили, как живучи эти птицы. Когда по вечерам, собравшись стаей, они чистят свои перья, то производят шум, представляющий собой точно такую же странную смесь звуков, какую издают лягушки-быки в тропиках.