Велимир Хлебников - София Старкина

Действительно, нельзя было представить себе другого человека, который так мало заботился бы о себе. Он забывал о еде, забывал о холоде, о минимальных удобствах для себя в виде перчаток, галош, устройства своего быта, заработка и удовольствий. И это не потому, что он лишен был какой бы то ни было практической сметливости или человеческих желаний. Нет, просто ему было некогда об этом заботиться. Все время свое он заполнял обдумыванием, планами, изобретениями. Его умнейшие голубые длинные глаза, рано намеченные морщины высокого лба были всегда сосредоточены на какомто внутренне разрешаемом вопросе; и лишь изредка эти глаза освещались тончайшим излучением радости или юмором, лишь изредка морщины рассветлялись над вскинутыми вверх бровями, — тогда лицо принимало выражение такой ясности и приветливости, что все вокруг него светилось.

Он мог очень тонко и ядовито высмеять глупость и пошлость, мог подать практический и очень разумный совет, но никогда для себя. Для себя, для устройства своей судьбы он всегда оставался беспомощным. Об этом он не позволял себе роскоши думать. И жил в пустой комнате, где постелью ему служили доски, а подушкой — наволочка, набитая рукописями, свободный от всякой нужды, потому что не придавал ей решающего значения, ушедший в отпуск от забот о себе ради большего простора для мыслей, мельчайшим почерком потом набрасывавшихся на случайные клочки бумаги».[79]

В некотором роде этот аскетизм отразился и в стихах Хлебникова. Как никто другой, он умел сосредоточиться на главном и очень просто сказать о самых сложных вещах:

Годы, люди и народыУбегают навсегда,Как текучая вода.В гибком зеркале природыЗвезды — невод, рыбы — мы,Боги — призраки у тьмы.

(«Годы, люди и народы…»)

Ну а то, что Хлебников, несмотря на замкнутость и погруженность в свои вычисления, при случае не лез за словом в карман, отмечают многие его знавшие. Особенно это проявлялось в их словесных перепалках с Маяковским. Однажды Маяковский съязвил в его сторону: «Каждый Виктор мечтает стать Гюго». — «А каждый Вальтер — Скоттом!» — моментально нашелся Хлебников. В другой раз, уже после революции, речь зашла об одном военачальнике, у которого было два ордена Красного Знамени. «Таких во всей России, — рассказывал Крученых, — 20 человек». — «А вот таких, как я, на всю Россию только один имеется, — и то я молчу!» — шутя заметил Маяковский. «А таких, как я, и одного не сыщешь», — быстро ответил Хлебников.[80]

В начале лета 1915 года, окончательно устав от астраханской жизни, Хлебников едет в Москву, чтобы самому заняться издательскими делами. Незадолго до отъезда он писал Матюшину: «Для меня существуют 3 вещи: 1) я; 2) война; 3) Игорь Северянин?!!! Зиму я провел очень скверно в толпе, но в полном одиночестве. Это только хитрый торгашеский город».

В Москве все знакомые уже разъезжаются по дачам, деловая жизнь затихает. Хлебников тоже поселился на даче в деревне Акулова гора, где жили Маяковский и Крученых. Вскоре его пригласил к себе Давид Бурлюк, и Хлебников перебрался к нему на дачу в Михалево. К тому времени Д. Бурлюк был уже отцом семейства. В доме жила его жена Маруся, двухлетний Додик и младенец Никиша. Жизнь была достаточно сложной, денег у семьи Бурлюков едва хватало на еду. Однако Хлебникову была предоставлена отдельная комната, он получил возможность работать, писать, пользоваться библиотекой в относительной тишине и покое.

Его комната помещалась в середине дома. Там стояла крепкая чугунная кровать с волосяным матрацем, с двумя простынями и шерстяным жестким «тигровым» одеялом. Рядом стоял старый лакированный стол с выдвижным ящиком. Стол был покрыт татарским платком в розах. На столе стояла чернильница с медной крышкой и коричневая чашка неправильной формы, найденная во время раскопок в Керчи. Из этой чашки Хлебников по ночам пил чай, который сам кипятил на кухне в синем эмалированном чайнике. Еще на столе стоял железный подсвечник, и Хлебников уверял, что его выковал кузнец, продававший свечи; свет ему нужен был для правильной сдачи. В тарелку Хлебников складывал недокуренные папиросы и непотушенные спички. Стул, на котором Хлебников сидел, был с плетеным решетчатым сиденьем. Окно комнаты всегда, даже в дождливую погоду, было распахнуто настежь. Хлебников вставал поздно, к часу дня, и выходил в гостиную. Там все вместе пили кофе. Днем он сидел в библиотеке. К себе в комнату Хлебников книг не брал, точно они могли отвлечь его от работы.

Он продолжал работать над судьбами отдельных людей, находя там определенные числовые закономерности. В это лето у Бурлюков он изучал жизнь Пушкина и дневники Марии Башкирцевой. Вечерами Хлебников слушал, как Маруся Бурлюк играет на фортепиано Чайковского, Бетховена, Шопена, Моцарта… Иногда он вдруг вспоминал, что собирался поехать в Москву. «Что тебе там сейчас делать?» — спрашивал Бурлюк. «Есть вещи, о которых не принято говорить вслух», — отвечал Хлебников, надевая фетровую шляпу.

Однажды Маруся попросила его подержать на руках маленького Никишу, пока она сбегает вниз за едой. Она вернулась через полчаса. Хлебников стоял не шелохнувшись около шкафа с нотами, его голова была низко опущена, и глаза всматривались в личико младенца. «Он мягкий, как шелк», — тихо сказал Хлебников.[81]

С продовольствием в Москве становилось все хуже и хуже. В августе сначала Давид Бурлюк, а вслед за ним Маруся с детьми уехали на Урал к отцу Маруси. Хлебников перебирается в Петроград, думая в скором времени опять ехать в Москву. Впрочем, живет он в основном не в Петрограде, а в дачной местности Куоккала, где собирается вся богема. Самая известная там дача — это дача Ильи Ефимовича Репина «Пенаты».

Как раз незадолго до приезда туда Хлебникова произошло сближение Репина с футуристами. Первыми в «Пенатах» побывали Бурлюк и Каменский, затем к ним присоединился Владимир Маяковский. У Репина за столом собирались самые разные люди; хозяин был очень рад знакомству с футуристами, которые тогда вошли в моду, и вскоре Репин написал портрет Василия Каменского. Репин, в отличие от многих представителей старшего поколения, оказался способным воспринять новое искусство, новые веяния в литературе и живописи. Футуристы, в свою очередь, относились к нему с большим уважением.

В доме Репина было немало «законов» и правил вполне в духе петербургской богемы. У него собирались по средам. Поговорив с каждым гостем несколько минут, хозяин или прощался и благодарил за визит, или приглашал остаться «отобедать». Выдержавшие «обеденный отбор» футуристы оказались за знаменитым столом, представлявшим собой «вегетарианскую карусель». За круглый стол сели тринадцать человек. Перед каждым стоял полный прибор. Прислуги, по этикету «Пенатов», не было, и весь обед в готовом виде стоял на круглом столе меньшего размера, который находился в центре основного. Круглый стол, за которым сидели обедающие, был неподвижен, а тот, на котором помещались все блюда, вращался. Каждый мог взяться за ручку и повернуть к себе нужное блюдо. «Захочет, например, Чуковский соленых рыжиков, вцепится в „карусель“, тянет рыжики на себя, а в это время футуристы мрачно стараются приблизить к себе целую кадушечку кислой капусты, вкусно пересыпанной клюквой и брусникой», — вспоминает Василий Каменский.