Военные приключения. Выпуск 2 - Григорий Кошечкин

Капралов терялся в догадках, и поскольку он этого не любил, а ответа найти не мог, злился, не находил себе места. И сейчас, оставив Тамарова наедине с женой, тяжело шагал по длинному больничному коридору, нагоняя своим хмурым видом страх на подчиненных и снующий, мешавший ему, раздражавший его «бестолковой беготней» персонал…

— Посмотри на меня, — сказал Тамаров. — Ты слышишь меня? Я хочу, чтобы ты посмотрела на меня. Я очень долго тебя ждал…

Она не отвечала. Продолжала смотреть в потолок. Он взял ее тонкие пальцы в свою большую ладонь и слегка сжал их. Она закрыла глаза, и он увидел, как по ее впавшим щекам скатились две слезы. Тогда он встал и, склонившись над ней, тихо, но внятно сказал:

— Ты должна говорить. Должна все вспомнить. Иначе все твои мучения напрасны. Ты меня понимаешь?

Губы ее задрожали, но глаз она не открыла. Он подумал, что она сейчас снова заплачет, опять отвернется и надо будет потом все начинать сызнова. А она вдруг заговорила…

Когда она замолчала, у Тамарова невольно мелькнула мысль: «Хорошо, что нет Капралова!» Сам он был в отчаянии. Понять хоть что-то из сказанного Галкой было невозможно. Это был бред сумасшедшей, бессвязный лепет грешницы, только что выбравшейся из ада, нагромождение ужасов, которых она натерпелась и которые оправдывала, потому что считала себя виноватой и раскаивалась. Ничего из того, чего он ждал от нее, Тамаров не услышал: ни имен людей, которые ее окружали в плену, ни названий объектов… И тогда он понял, что Галка пришла в себя только телом, а разум ее еще болен и не поддается сознанию. Врачи не могли сделать такого вывода по той простой причине, что она до сих пор молчала, но вот она заговорила, и вся ее главная болезнь обнажилась как на ладони, проявилась отчетливо и ясно. Тамаров не знал, да и не мог знать, что делать, поэтому он, успокоив жену, бросился к врачам. Те, выслушав его и посовещавшись, приняли решение — дать ей пару часов отдохнуть, а потом имеющимися у них в распоряжении средствами попытаться вернуть ей сознание хотя бы на час, на полчаса…

Тамарову с большим трудом удалось уговорить Капралова покинуть больницу.

— Я приеду к вам сам, как только получу от жены информацию, — пообещал он ему. — Я получу ее обязательно.

— Хочу верить тебе, лейтенант. Сам понимаешь, отменять операцию я не могу, а проводить ее вслепую — значит рисковать жизнью многих наших людей. Ты уж постарайся, родной… — Капралов пожал ему руку и, ссутулившись, стал спускаться по лестнице. На своих подчиненных он даже не взглянул, словно их рядом и не было, и они, зная, как ему сейчас тяжко, лихо, сразу за ним не пошли, стояли и ждали, когда он спустится вниз.

Прощаясь с Тамаровым, один из них с грустью сказал:

— Понимаю, что у тебя на душе кошки скребут. Но и нас постарайся понять. Ситуация такая, что хоть волком вой. Начальник наш извелся и нас всех извел. Лучше бы он нас в банду послал…

Тамаров с самого утра ничего не ел и, когда ему предложили перекусить в больничной столовой, не отказался. Спросил у присевшего с ним за столик врача:

— Это, наверное, плохо, что ее будут приводить в сознание?

— Учитывая ее состояние, да, это не самый лучший метод лечения. Но мы учитываем и ваше положение, поэтому у нас нет другого выхода. Конечно, мы постараемся сделать все, чтобы исключить опасные последствия…

— Но гарантий нет?

— Их и не может быть, потому что искусственное лечение почти всегда хуже естественного выздоровления, а для выздоровления вашей жены сейчас требуется только одно — покой. Все остальное, что ей было необходимо с медицинской точки зрения, мы уже сделали. В общем, лейтенант, будем надеяться на лучшее и не падать духом, так?

— Так… — тихо ответил Тамаров. — Спасибо вам за правду, за помощь жене…

— Благодарить нас еще рано, надо еще поставить ее на ноги. Желаю вам приятного аппетита и удачи. И главное — поскорее ликвидируйте эту проклятую банду, которая нам, мирным людям, жить по-человечески не дает, сеет смерть вокруг. Нельзя с этим больше мириться, лейтенант, горько видеть изувеченных этими головорезами людей. Войны-то уже нет, но и мир еще в наши дома не пришел. Ненормально это. Несправедливо…

Тамаров молчал. Ему сейчас нечего было сказать. Просто не было таких слов, которыми можно было бы защититься и оправдаться. Банда продолжала существовать. Говоря протокольным языком, доставленная в Горскую городскую больницу в тяжелом состоянии его жена, Галина Тимофеевна Тамарова, могла сей печальный для пограничников факт засвидетельствовать. Только для этого ей еще надо было вернуть сознание…

Находиться рядом с палатой Галки ему не разрешили, и он почти два часа, томясь и перешивая, слонялся по пустым аллеям больничного парка, с тревогой бросая взгляд на ее задернутое шторкой окно. Потом за ним прибежала молоденькая медсестра, предупредила, что времени у него на посещение жены — не более пятнадцати минут и что разговаривать с ней надо «помягче, поласковей и не донимать ее разными там вопросами». Тамарова так и подмывало крикнуть: «Что же я, по-вашему, в молчанку с ней должен играть?! Неужели вы не понимаете, зачем я здесь, для чего?!» Но сдержался, догадавшись, что медсестра просто не в курсе дела, пообещал выполнить все ее «добрые пожелания».

В коридоре его встретил врач, тот самый, что беседовал с ним в столовой, никаких «добрых пожеланий» ему не высказал, но подтвердил, что времени у него немного.

И вот Тамаров снова у постели жены. Она сразу узнала его, на лице ее появилось что-то вроде улыбки. Памятуя о первом неудавшемся с ней разговоре, он пытался найти какие-то другие слова, чтобы начать беседу, но она опередила его:

— Я знаю, что должна все вспомнить. Я слышала, что ты тогда сказал…

Тамаров удивленно смотрел на жену, ему трудно было поверить, что так было на самом деле. Но так было, иначе она не вспомнила бы тех его жестоких слов. «Значит, — подумал он, — сознание тогда пришло к ней, но очень скоро оборвалось…» Боясь, что это может повториться, он достал из полевой сумки блокнот и придвинулся к ней поближе. Весь подчиненный сейчас главной своей задаче, он даже не уловил в ее взгляде и намека на обиду. А она обиделась, потому что всем своим истосковавшимся существом поняла, что он приходил к ней тогда и пришел теперь только по делу. Закрыла глаза и стала говорить…

Она восстановила в памяти все, до мельчайших подробностей, и если бы он был врач, он бы понял, чего ей это стоило. Но он даже не поглядел на нее ни разу — строчил и строчил в своем блокноте, боясь что-то пропустить, что-то перепутать. И только когда она сказала: «Это все, что я знаю…», он взглянул на ее лицо и содрогнулся от жалости, схватил полотенце и нежно, чтобы не причинить ей боль, протер от стекавшего крупными каплями пота лоб, щеки, шею… Он знал, как она всегда стеснялась его прикосновений, но, стараясь не думать об этом, протер и все ее дрожащее тело. Сам он ничего при этом не испытывал, делал все механически, но когда, повесив промокшее насквозь полотенце, сел на стул и взглянул на ее заметно порозовевшее лицо, почувствовал себя неловко и застеснялся. А она тихо засмеялась и сказала: «Глупый. Ах, какой же ты у меня, Тамаров, глупый!..»

Потом ей стало хуже, и он, понимая, что пора звать врачей, все же сделал над собой усилие и спросил о Петре:

— Что с Ищенко? Где он? Ты слышишь меня? Я спрашиваю: что с Петром Ищенко?

— Значит, это был он? Наконец-то я узнала, кто мой спаситель… А разве я о нем ничего не сказала?

— Нет. Что с ним?

— Он остался там. Я не знаю, почему, он не объяснил. Но он остался там…

Она что-то пробормотала еще, но понять ее уже было невозможно. Тамаров выбежал в коридор — там его уже ждали врач и медсестра. Врач вошел в палату, а медсестра, узнав, что больной плохо, своего не упустила, набросилась на Тамарова с упреками: «Не выполнил наставлений!.. Думает только о себе!.. Еще муж называется!..» и т. д. и т. п. Тамаров не стал оправдываться, сразу поднял руки.

— Все правильно, — сказал он, — все так. Только помогите ей, милая сестричка! А когда придет в себя, скажите, что я жить без нее не могу! Так и передайте! И еще скажите, что я буду ее навещать!

— А вы сами-то что же о своей любви ей так и не сказали?

— Нет, сестричка, не сказал. Не успел. Я ей только вопросы задавал… разные…

— Вот все вы такие, мужики. А я ведь предупреждала…

Тамаров уже несся по коридору, а медсестра с осуждением и с возвышающей ее над «мужиками» уверенностью в своей женской правоте смотрела ему вслед.

Она, эта молоденькая медсестра, не знала, что Тамаров покидал Галку с болью в сердце, только внешне этой пронизывающей боли не выказывал. Тревожные мысли о бесконечно родном и близком ему человеке не оставляли его ни на минуту и в пути, и там, где его с нетерпением и надеждой ждали. И хотя он в кабинете у Капралова, когда проходило совещание и принималось решение, в основу которого была положена доставленная им информация, старался подавить эти мысли, все присутствующие заметили его состояние, только промолчали из вежливости, а еще больше из жалости к нему, понимая, что простым сочувствием его сейчас не утешить, незаживающей в его душе раны не исцелить.