Искатель утраченного тысячелетия - Владимир Брагин

– Чье прозвище? Таксиста?

– Да нет же! Деда. Безумного Климова. Доктора… Так и звали его – «Доктор-обойщик». Он то п дело обои…

– Мне нет дела до обоев… до прозвища. А вот адрес таксиста, у которого флейта француза!

– Пушкинская, восемнадцать

НЕОЖИДАННАЯ ПОКУПКА

Вот и Пушкинская, 18.

Скрипучие, полусгнившие ступеньки крыльца. Рядом с крыльцом – две сломанные скамейки. Дверь приоткрыта в сени. Я осторожно шел по покачивающимся доскам сеней. Они были узкие, длинные. Слева – глухая стена, почерневшие бревна, справа – окна в сад, забитые фанерой. Но кое-где еще остались цветные стекла – желтые, синие, зеленые, красные.

Зелень отцветавшего сада беспомощно и одиноко льнула к этим стеклам. Вот и дверь квартиры доктора. Изодранная обивка. На ней еще уцелели четыре позеленевших медных гвоздика, па которых держалась когда-то дощечка с фамилией доктора.

Я на миг задумался.

Здесь, в этом доме, Рамо под фамилией Лорена встречался с доктором Климовым. Здесь, быть может, найду хоть крупицу из жизни Веригина. Последние слова в его дневнике были: «все вспомнил». Но перед отъездом в Россию Веригин не мог не побывать у Ги де Лорена, у Феликса Рамо. Значит, есть надежда…

Я потянул надломанную деревянную ручку звонка. Раздался долгий дребезжащий звук.

Дверь раскрылась. В проеме стоял Эдуард Кузьмич Климов, шофер московского таксомоторного парка, плотный, крепко сбитый человек лет сорока пяти; сандалии на босу ногу, замшевая куртка с длинной «молнией».

– По объявлению пришли? Дом-сад покупать? Иль яблочки нужны?

– Поговорить по совсем иному делу.

– Что ж, раз пришли – так заходите.

Через полутемную прихожую мы вошли в комнату. Она была вся уставлена ящиками с яблоками. В шкафу за стеклом были видны старые медицинские книги и старенький деревянный стетоскоп. На столе – старинный чернильный прибор.

Запах антоновских яблок смешивался здесь с острым запахом мышиного и куриного помета. И едва я сел на одинокий стул, а хозяин – на порванный кожаный диван, как в комнату спокойно вошли цыплята. Они вошли сюда с присущей им серьезностью и стали разбегаться по углам.

– Вот в Москву вместе с яблоками повезу, – пояснил хозяин и принялся их выгонять.

Я ждал.

«Почему вдруг стало скучно на душе?» – спрашивал я себя. И не находил ответа. Может, все дело в застоявшемся запахе, в этой непроветренной комнате? Может, скука пришла вместе с этими цыплятами, которых повезут в Москву на заклание?

Хозяин вернулся. Я рассказал ему, зачем я пришел.

– Не позволю! – крикнул Эдуард Кузьмич. – Что с того, что дед наш дружил с каким-то шалым французом! И сам ошалел, с ума сошел. Да! И ребята по улицам за ним гонялись, кричали: «Доктор-обойщик!» Но зачем же наш семейный позор в кино выводить? Не позволю!

И с этими словами он резко потянул снизу вверх «молнию»-змейку на своей светло-коричневой щегольской куртке. Как бы зашил себя наглухо. Минутное молчание. А затем он снова повторил, но повторил спокойно, тихо и раздельно, по слогам:

– Не поз-во-ля-ю…

И осторожно, медленно потянул змейку на куртке сверху вниз. Словно расшил себя – открыл для дальнейшего отпора.

И тщетно просил я Эдуарда Кузьмича рассказать о семейном предании Климовых – о флейте француза.

– Такой фильм про вашего деда, доктора Климова, снимет черноту этого прозвища, – доказывал я. – Фильм раскроет суть его поведения…

– Оставьте, гражданин, баюкать своими байками! – отмахивался от моих слов Эдуард Кузьмич.

– Но я поверну сюжет про вашего деда!

– Эх вы, а еще москвич!.. «Поверну, поверну»! Как ни поворачивай, а позор останется. Я думал, вы пришли дом с садом покупать, а он то да се… рассказ… сценарий… флейта француза… Да, мой дед доктор Климов с ума сошел. И бабка моя с детьми сбежала от него, как он с французом стал возиться. Из-за этого прозйища мои тетки замуж не вышли – вековушками остались. Никто с обойщиковыми породниться не захотел. Как прилипло это прозвище к нашему роду, так и не отлипнет. Тут, в Славске, считают, что и я псих по наследству, И дом этот тоже обзывают обойщиковым. Потому его здешние жители и не покупают. А вы еще: фильм… экран… А коль начнете это дело, напишу куда надо!

– Но, Эдуард Кузьмич, поймите!..

– Все понял! И знайте: потащу в суд всякого, кто слово пикнет про наш семейный позор!

Таксист мрачно вздернул «молнию»-змейку на половину куртки. Я молчал.

– Вот вы сами сказали, – заговорил он поспокойнее, – в парикмахерской, мол, вам доложили, что деду моему припаяли прозвище Обойщик. Вы думаете как, зря, что ль, народ прозвища дает? Пройдите за мной.

Таксист прошел через одну, другую комнатку и остановился в третьей:

– Видите?

Я смотрел на стены комнаток с болью в душе, с горестным удивлением: чуть ли не на каждой стене – разного рисунка обои… Куски обоев, на которых дети играют в песочек, наезжали на рисунки обоев с тюльпанами и розами. А рядом с этими флористическими узорами лепились обрывки разного цвета в крапинку, в полоску, с золотыми завитушками. На угол одной стены были наклеены газеты, которые, наверное, ждали, скоро ли к ним пристанут обои. Ждали и не дождались.

– Ну как, зря, что ли, деда прозвали Обойщиком? Рехнулся доктор, с ума сошел и стал клеить и переклеивать стены. Родители мои сомневались: может, дед под обои клад какой засунул и потому все клеит? Мать и отец все стены обшарили, обстучали. Какие-то пустые норки находили. Зачем он их делал? Так ничего и не нашли. С тем и уехали. Дом много лет пустой стоял.

И, уходя из комнаты, Эдуард Кузьмич согнутым пальцем сердито стукнул раз-другой по стенке:

– Только всего и осталась одна французова флейта от всей этой кутерьмы. Дед ее берег, будто икону.

Следуя за таксистом, я тоже стукнул согнутым пальцем по стене, и…

…И вдруг вспомнился мне стук дятла в сквозистом осеннем лесу. Рассветное прозрачное холодное небо. Предутренняя тишина. И только стук дятла – гулкий, настойчивый. Дятел стукнет и прислушивается – как ответит ему дерево. Вот он застучал много раз подряд, и звук подсказал ему: здесь короеды! Они уничтожили древесину и превратили ее в труху. Под корой – пустотки, твоя пища, дятел. Долби, стучи, питайся…

– Что вы остановились? – насторожился Эдуард Кузьмич.

Я не ответил. Думал о своем.

Когда я стукнул по стенке, она ответила мне таким же звуком, как сосна – дятлу: долби… стучи… Здесь несомненно кроется какая-то тайна. А может быть, эта тайна связана с Рамо, который называл себя Лореном? И не протянется ли от него нить к Веригину? Нет! Нельзя уезжать из этого дома.

Таксист вопросительно смотрел на меня.